Особо отстающие слои населения.

Я знаю, что все уже наигрались в этот фмоб... Но вдруг кому еще интересно?)

Пишет  _CrazyJill:

фмоб
тоже хочу!

Отвечу на любые вопросы про свои фанфики: что осталось за кадром, что значило то-то и се-то, за что я так с тем-то и той-то, и что на самом деле думал этот и этот)) И любые другие - от хедканона до "когда прода".
Ну или проще, кто хочет: вы называете фик, а я выдаю вам пять фактов, связанных с ним. Но осторожно, ответы могут быть любые, от "я его писала в очереди к ветеринару" до "на самом деле читатели все поняли неправильно" ))

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Это был тайм-аут, а не гейм овер, честно! =)

Ребят, у меня все хорошо!

Очень соскучилась по всем вам! Как дела? Как настроение? Чем занимаетесь?

Я вот решилась на радикальную смену сферы деятельности и теперь я... дипломированный визажист!

А ведь потребовалось-то всего пять лет на юридическом для осознания истинных наклонностей

Такие вот дела.

---

И вновь я открываю бабушкин сундук

Доставать из черновиков фики двух-трехлетней давности все равно, что вешать на стену в гостиной свои детские рисунки. Вроде бы пиздец, а вроде бы ностальгия и вообще они бабушке нравятся (с). Надо, пожалуй, завести какой-нибудь спец. тег для такого рода работ, чтобы мимокрокодильный читатель не думал, что я всегда так плохо пишу

Название: Не закрывай глаза
Фандом: Naruto
Бета: без вычитки!
Размер: 600 слов
Персонажи: Суйгецу, Саске, упоминается Орочимару
Жанр: ангст
Рейтинг: G
Краткое содержание: Суйгецу не спится.


Суйгецу не спится.
Он ворочается с бока на бок, медитирует на алые угли догорающего костра, пялится в небо… Но все тщетно, ему не уснуть.
Завернувшись в плащ, он пересаживается ближе к умирающему огню и подкармливает его парой толстых сухих веток. Сначала неохотно и как-то робко, но с каждой секундой все смелее, пламя пожирает древесину, заливая все вокруг теплым желтым светом.
Суйгецу говорит себе, что недостаточно устал, что выспался в заточении на годы вперед… Наглая ложь. На самом деле дневной переход под палящим солнцем был ужасно утомителен и единственное, чего он желал – отдыха. Но не сна.
Потому что Суйгецу боится спать.
Боится закрыть глаза здесь, на воле, и открыть их уже там, в очередной пыточной камере. Или не проснуться вовсе. Но больше всего, он боится проснуться не собой. Он видел, как это бывает, как Орочимару крадет чужие тела.
Но кажется, не у него одного проблемы со сном. Суйгецу бесшумно подкрадывается к спящему в паре метров от костра Учихе и заглядывает ему в лицо. Так и есть: испарина, выступившая на лбу, зрачки, метущиеся под тонкой пленкой век, закаменевшие желваки… Что тебе снится, человек, одолевший бессмертного Змея?
Саске вздрагивает и тихо-тихо, на грани слышимости стонет, словно от боли. А потом его губы приходят в движение.
Суйгецу садится рядом с ним и внимательно вслушивается.
– Тебе не уйти… С-сас-с-ске…
Суйгецу в отшатывается и едва не обращается в воду.
Он не ослышался? Конечно нет, эти интонации ему не забыть.
Учиха вздрагивает, скрипит зубами, из-под черных ресниц по виску тянется блестящая дорожка.
Суйгецу слишком хорошо знает Орочимару
Какой ценой тебе далась эта победа? Да и победа ли?..
Учиха вздрагивает особенно сильно, распахивает глаза. Суйгецу ожидает увидеть все что угодно, но только не это.
Зрачки у Учихи не черные и даже не красные, во вкраплениях томоэ. Это вообще не его глаза: желтовато-зеленые, словно янтарь, со змеиным вертикальным зрачком… Это Орочимару смотрит на него, Суйгецу, с бесстрастного лица Учихи.
Суйгецу чувствует, как предательски вздрагивают колени, как ползут по спине холодные капли пота, как лицо заливает влага… А потом веки смыкаются – всего на секунду, но когда темные ресницы поднимаются вновь, это уже Учиха.
Суйгецу хочет уйти, но не может двинуться с места. Опыты Орочимару разладили в нем тот тонкий механизм, который он прежде контролировал так легко. Сломанная игрушка.
Он обращается в воду – медленно, словно подтаявшее мороженное, мучительно и болезненно…
– Суйгецу?
Он хочет ответить, но не может – его лицо уже оплыло.
– Какого черта? – Учиха брезгливо отодвигается, чтобы не намочить плащ, а Суйгецу изо всех сил борется с собой. Слезы боли смешиваются с водой, он рад, что Учиха не может видеть его позора.
Учихе быстро надоедает задавать вопросы в пустоту, поэтому он касается самым кончиком пальцев лужи под своими ногами и посылает в нее короткий электрический разряд.
Суйгецу вскрикивает и вновь возвращается в твердое состояние.
Отдышавшись и уняв сердцебиение, он поднимает глаза на Учиху, скрестившего руки на груди, его взгляд нечитаем.
– Что это было?
– Орочимару, – одними губами отвечает Суйгецу.
– Я справлюсь.
Суйгецу хочется рассмеяться. Справится? Справиться с Орочимару?..
– Он мне нужен, – вдруг говорит Учиха. – Это мой козырь в рукаве, так что тебе не о чем беспокоится.
Суйгецу зябко поводит плечами – вдоль позвоночника все еще пробегают отголоски электрического импульса, но это гораздо лучше, чем растечься по камням позорной лужицей, неспособной вернуть себе человеческий облик.
Может ли он доверять Учихе? Может ли он доверять хоть кому-нибудь?
– Я убил его однажды, – видя его колебания, говорит Учиха. – Я убью его вновь. Ему потребовалось почти пятьдесят лет, чтобы стать великим. Мне потребовалось всего три года, чтобы превзойти его.
Суйгецу с неохотой кивает, на изнанке век слишком ярко отпечатались змеиные глаза на лице Учихи.
– Я избавлю тебя от него. Или Итачи избавит тебя от нас обоих.
На это Суйгецу согласен.
Он ощеривается, демонстрируя Учихе полный набор своих клыков, уходит к своему плащу, расстеленному на траве.
Кажется, он наконец-то может уснуть.

@темы: fiction, Naruto, G

---

У Арми Хаммера безумно красивые зубы

Очень люблю Арми Хаммера, но в "Агенты А.Н.К.Л." он мне показался каким-то уж очень... карикатурно плоским, что ли. Хотя фильм ничего так. смотрела с удовольствием, потягивала водичку, смеялась над шутками, лениво подрачивала на накаченные зады крупным планом и, о, да! узнавала фирменные гайричевские приемы.
А потом пришла с сеанса домой, открыла браузер, хотела было написать письмо на мыло и... понеслась нелегкая. Никакого секса (ибо в СССР, знаете ли), никаких глубоких замечаний, просто мой личный вариант миссинг сцены


Название: За мир во всем мире, большевик
Автор: Агенты А.Н.К.Л
Бета: без вычитки!
Размер: 800 слов
Персонажи: Наполеон/Илья
Жанр: быт
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: джентльмены не мочатся в штаны, джентльмены предпочитают блондинок


Диск с информацией лежал на раскрытой ладони. Часы отца тикали, отмеряя время.
Наполеон Соло сжал ладонь, крепкий пластик затрещал.
– Что будем делать?
Илья не знал, что ответить. Он был лучшим агентом КГБ, а значит, был лучшим исполнителем. Отдавать приказы самому было в новинку.
– Уничтожим?
Перед глазами мелькнули бараки, в которых жили ссыльные. Его детство прочно ассоциировалось с лесоповалом, затупленными пилами и скудным пайком.
– Уничтожим, – ответил он хрипло.
Диск упал на паркет, каблук пижонского ботинка, того самого, в который он вмонтировал жучок с сочным хрустом смял светло-голубой корпус. Наружу показалась черная пленка. Илья взял со стола пепельницу и два стакана, звякнул лед.
Огонь разгорался охотно, быстро охватывая пленку. Она дымила, по номеру быстро поплыл запах горелого пластика.
– За мир во всем мире, большевик, – американец поднял бокал, глянул на него сквозь прозрачную коричневую жидкость.
– За мир, – сухо кивнул Илья.
Добрый виски обжег горло огнем, уютной тяжестью опустился в желудок. Илья не жаловал алкоголь, хотя был обучен пить и не хмелеть. Американец же свой напиток смаковал, явно наслаждаясь.
Они выпили еще по одной.
– Я был так рад тебе… На секунду мне показалось, что твое лицо – лучшее, что случалось в моей жизни.
Илья хмыкнул. Он понял, о чем речь: даже сквозь толстое стекло он видел, как вздувались вены на чужих руках, как скользили капли пота и слез. Он знал, что это такое – пытка током.
– Но лишь на секунду, – усмехнулся американец и со стуком отставил стакан.
Повисла тишина, догорая, пленка нещадно чадила. Часы шли, отмеряя секунды их короткого перемирия.
Каблуки четко простучали по паркету, ровно три шага. Американец был ниже его почти на голову, ему пришлось привстать на цыпочки. Теперь их губы были на одном уровне. У Наполеона Соло оказались удивительно синие глаза. И подозрительно сладкие губы для человека, выпившего несколько стаканов виски.
Илья ударил раньше, чем сообразил. Тело сработало само: легкий разворот, перенос центра тяжести и короткая, привычная боль в костяшках пальцев. Да, бить людей по лицу ему всяко привычнее, чем целовать.
Американец сидел на полу и держался за челюсть. Из разбитой губы сочилась яркая кровь.
– Отличный удар, большевик, – сказал он, улыбаясь, а потом сморщился от боли.
– Спасибо, – Илья, наконец, разжал кулак, губы все еще горели от невинного прикосновения.
– Мне не стоило…
– Тебе не стоило, – коротко припечатал Илья.
– Просто я подумал… – Повисло молчание. – Следовало предугадать твою реакцию. Я же агент, как-никак.
Илья налил еще, присел на пол. Они пили виски, смотрели, как в воздухе растворяются последние завитки белесого дыма.
– Думал, обмочусь там, прямо на этом стуле, – наконец, выдохнул американец.
Илья кивнул: он в свое время намочил две пары штанов прежде, чем сумел справляться с естественной реакцией на пытку током.
– Но я слишком люблю этот костюм, не хотел портить.
Илья покачал головой – пижон.
Они посидели еще немного, в бутылке оставалось все меньше. Скоро их будут разделять десятки государственных границ, тысячи километров и непримиримая вражда двух сверхдержав. Пока что их разделяет меньше полуметра.
Второй поцелуй оказался удачнее.
Илью удивило, какие же у американца нежные губы, он-то думал, что поцелуй с мужчиной должен быть иным… более грубым? Но все оказалось не так. Чисто выбритый подбородок был гладким, запах хвои и снега – нейтральным, а прикосновение горячих рук удивительно приятным.
– Как с женщиной, – констатировал Илья, отстраняясь.
Американец засмеялся, откидывая голову, из разбитой губы капнуло красным на ворот рубашки.
– Ты никогда?..
– Никогда.
– Что ж, я покажу тебе «загнивающий запад», – прошептал американец и подался вперед.
Илья положил руку на крепкое плечо, надавил.
– Не понравилось?
– Отнюдь. В том-то и дело.
– О.
Это не было похоже на искру, скорее на безжалостное действие двух мощных магнитов. Их тянуло друг к другу с такой силой, что Илье пришлось закрыть глаза и глубоко вдохнуть. Выдохнуть.
– Это лишнее. Мы навредим себе.
Американец лишь улыбнулся и легкомысленно пожал плечами.
– Я следую за своими желаниями. Не вижу в этом ничего плохого.
– И куда тебя это привело?
– В шикарный отель в сердце Рима.
Илья не нашел, что возразить.
Пожалуй, если бы не колоссальное напряжение последних дней и избыток адреналина, все еще бродившего в крови, он был бы в ярости от собственных желаний. В смятении, в смущении. Но лимит на эмоции был давно исчерпан.
– Не хочешь даже попробовать? – спросил американец и в его голосе Илья уловил оттенок беззлобной насмешки.
Попробовать с мужчиной?.. С холеным, сильным, наглым американцем, у которого наверняка опыта больше, чем у иных… Чем у него, это точно.
– Я не лягу с мужчиной.
Американец вздохнул, просунул руку в штаны и, немало не смущаясь, поправил член. Только теперь Илья заметил чужое возбуждение.
В лицо словно плеснуло кипятком, это отрезвило.
Когда на крышу поднялись Габи и британец, они уже чинно пили виски и смотрели на панораму города. Илья почти пришел в себя, собрался с мыслями и уже вовсю представлял себе возвращение в Союз, отчет о проделанной работе, новое задание…
– … через час. В Стамбул.
Внутреннее равновесие пошатнулось, они переглянулись сначала с Габи, а потом с американцем.
– И да, у вас новый позывной – А.Н.К.Л.

@темы: fiction, PG

---

Сюрпрайз, мзфкрс!

Еще давненько господа  оку и шмель из сассекса сделали мне подарок - иллюстрацию к Новая жизнь Уилла Грэма. Огромное спасибо, котята, мне безумно приятно и вообще всегда ужасно горжусь, когда мои тексты вдруг внезапно! вдохновляют кого-то на акты творчества

11.06.2015 в 22:12

Пишет  оку:

Наш со шмелем из сассекса долгострой под рабочим названием "Продолжай")

спасибо за терпение, дорогой соавтор!)

обзорам

<b>шмель из сассекса</b> и <b>оку</b> <a href="http://okusan.diary.ru/p204551009.htm"> рисуют </a> <b>Уилла</b> и <b>Ганнибала</b>

@темы: Hannibal

---

Ностальгии ннада?

Обожаю первую половину Samurai 7 и люто бешено ненавижу вторую. Вообще аниму странное, но что-то в нем есть. Огромные мехи на фоне пасторальных ниппонских пейзажей, экзальтированно гомосексуальный самурайский Комбей, Кюдзо как чистый секс восторг битвы… А вообще мой любимый персонаж – Шичироджи, lol.
Про фик: чистой воды PWP без особой претензии на обоснуй. Года два назад я вдруг решила побыть классическим омегаверсным сводником, почти дописала (и даже хотела отправить в команду!), но потом меня загрыз перфекционизм и текст утонул в черновиках.
А сегодня вдруг всплыл. Ведь омегаверс он как известная материя, кхе-кхе, не тонет.

Название: Красный самурай
Фандом: Samurai 7
Автор: Maksut
Бета: без вычитки
Размер: 3 тыс. слов
Пейринг: Шимада Комбей/Кюдзо, Кацусиро
Категория: слеш
Жанр: drama, angst
Рейтинг: NC-17
Саммари: ночь перед боем
Предупреждения: омегаверс, ООС, PWP



Кацусиро мотыльком летит на свет.
Комбею нет нужды проверять, он знает, что мальчишка пойдет вслед за красным самураем, не сможет не пойти, он ослеплен чужим сиянием.
Вот только Кацусиро за молодостью лет пока что невдомек – это не огонь, не теплый желтый отсвет лампад, не даже язычок свечи. Свет красного самурая – блик, пойманный холодной сталью. Безжизненный, прекрасный.
Не тот, что ищет Кацусиро.
Но тот, что по душе Комбею – самураю с глазами мертвеца.
Под ногой Кацусиро трещит сухая ветка, Кюдзо вскидывается мгновенно – сталь щекочет нежное горло.
– Ты что, умереть хочешь? – тихо и вкрадчиво, словно шелест змеиной шкуры о камни.
– Я только хотел сказать… вы удивительный человек! Простите, что потревожил вас! – высокий мальчишеский голос звенит, рассеиваясь в густой листве.
Кацусиро убегает так спешно, что потревоженные птицы разлетаются черными брызгами туши по малиновому закатному небу.
Они остаются вдвоем.
– Самурай, – качает головой Комбей, показываясь из-за широкого древесного ствола.
Кюдзо прячет оружие, откидывает голову, упираясь затылком в шершавую кору. Застегнутый наглухо, непроницаемый и холодный, он смотрит спокойно, почти равнодушно.
– Ты ничего не ел с самой битвы, – Комбей протягивает теплую даже через ткань перчатки чашу с густой жидкостью. – Это…
– Еда светлячков, я знаю, – Кюдзо не делает попыток взять чашу и Комбей ставит ее на землю между ними.
Кюдзо чуть щурит свои винные глаза, дышит спокойно, бесшумно, но Комбей знает – чужое тело, словно сжатая пружина, только и ждет повода, чтобы взвиться в воздух и обагрить траву дымящейся кровью.
– Ждать осталось недолго, – говорит Комбей, опускаясь на землю.
– Я знаю.
– Жаль, что мы встретились так поздно. Я слишком стар, чтобы показать тебе истинное упоение битвой. – Комбей сцепляет пальцы в замок, ткань перчаток мнется, идет складками.
– Если бы мы встретились раньше, я был бы слишком юн, – помолчав, говорит Кюдзо.
Комбей смотрит в его лицо, так внимательно, словно видит впервые: узкое, белое, с маленьким, капризно изогнутым ртом и раскосыми глазами цвета тлеющих углей. Некрасивый, но броский.
Кюдзо стоило бы родиться во времена Комбея, тогда еще самураи были в цене. Какая жалость.
– Нас не шесть, нас семь... Семь самураев, семь Богов Риса. Ты идешь в бой, Кюдзо, – губы Комбея трогает грустная улыбка. – Возможно, в свой последний бой.
Красные глаза смотрят с недоверием, линия губ смягчается, и некрасивое узкое лицо в секунду преображается. Он не просто молод, этот Кюдзо, он юн – еда ли многим старше Кацусиро, вдруг понимает Комбей и от этого знания что-то внутри сдавливает, мешая дышать.
Мир полон тайн, а судьба не лишена чувства юмора: лучший из самураев, встреченный им уже на склоне лет – омега. Но может в этом и есть особый смысл? Сейчас, когда похоть не лишает рассудка как прежде, сейчас, когда он преодолел и радость и отчаяние.
– Я буду сражаться в отдалении ото всех. Механические самураи пахнут топливом и маслом, всюду будут взрывы, запах не должен отвлечь вас. Мы выиграем эту битву… – Кюдзо осекается и разом бледнеет. Тонкие брови сходятся на переносице, пальцы сжимаются в кулаки так, что сквозь тонкую кожу отчетливо проступают белые абрисы суставов.
– Что слу… – Комбей не успевает договорить, ветер, подувший с востока на запад, доносит ответ, и он на инстинктах вдыхает так глубоко, как только может.
Началось.
Кюдзо закрывает глаза, сглатывает, отчего острый выступ кадыка ходит по бледной шее, сдвигает колени, а потом вдруг действует так быстро, что его движения смазываются – только мелькает красная и черная ткани. Теперь в его руках – плоская коробка, некогда матовая, темно-синяя, но сейчас побелевшая от паутины трещин в пластике. Кюдзо щелкает замком крышки, прилагает усилие и та неохотно откидывается назад. Внутри дюжина углублений и узкий металлический шприц, вся обивка коробки испачкана пленкой от разлитой и высохшей жидкости, поблескивает стеклянное крошево, и только самая крайняя ампула цела.
Кюдзо скупым, явно привычным жестом закатывает рукав плаща и водолазки, перевязывает руку жгутом, вытащенным из кармана, несколько раз с силой сжимает кулак, отчего на предплечье вздувается сеть синеватых вен.
Сгиб локтя бледно-лиловый от сходящих синяков, но Кюдзо не медлит ни секунды – с первого раза попадает в вену – полупрозрачная жидкость окрашивается алым, – и выжимает поршень шприца плавным движением.
Комбей старается не смотреть на белую руку, на запрокинутую шею, он прижимает подол плаща к носу и дышит сквозь слои ткани, но это не помогает: сладковатый, терпкий запах проникает, кажется, в саму его суть.
Он уже так давно не видел омег, что и забыл, каково это – терять себя от одного лишь вида, от одного лишь запаха. Только иногда, еще в Когаке, он ловил в воздухе тонкий аромат доносившийся из окон, но тут же сворачивал на другую улицу подальше от искушения – самураю не пристало потакать своим желаниям. Но здесь… Канна крохотная, они заперты, словно в клетке.
Наконец, Кюдзо развязывает жгут, расправляет рукав.
– Бандиты нападут на рассвете, я успею.
С этими словами Кюдзо встает и убирает ножны за спину. Он подходит ближе, поднимает с земли чашу с едой светлячков и Комбей против воли отшатывается, когда светловолосая голова оказывается рядом.
– От тебя пахнет… Сильно. Очень сильно.
– Скоро пройдет.
Комбей кивает, облизывает губы, словно пытаясь собрать с них сладость нестерпимого запаха, и борется с острым любопытством. Борется и проигрывает.
– Почему ты без метки? Это помогло бы скрыть запах.
Кюдзо, не морщась, выпивает всю чашу остывшего варева, отставляет пустую посуду и смотрит в упор.
– Мне не нужна защита, не нужно покровительство. А те, кто пытались навязать, уже давно лежат в земле.
– Охотно верю.
И Кюдзо, словно смягчаясь, спрашивает вдруг:
– Давно ты знаешь?
– Я догадывался, что с тобой что-то не так. Ты поэтому служил Укё? В его замке столько омег, что тебя никто бы никогда не учуял.
– У меня были причины.
– И вправду, на этой войне, у всех есть причины, – говорит Комбей задумчиво. – Знаешь, сейчас я повторю слова Кацусиро: ты действительно удивительный человек, Кюдзо.
Косая, словно разрез плоти улыбка, облако светлых волос… Кюдзо кивает, но не смотрит в глаза. Он выглядит нездоровым, изможденным и очень усталым, ему нелегко, это Комбей знает наверняка. Как знает и то, то сейчас меж чужими бедрами влажно, горячо, восхитительно тесно… Возбуждение похоже на лавину, оно начинается с мелочи – с тонкого аромата железа в чужом запахе, с нервного подергивания пальцев, с порозовевшей кожи чужих век… И вот оно уже охватывает все тело целиком, гнездится в животе, распускается внутри огромным красным цветком, облепляет судорожно бьющееся сердце, легкие, клетку из ребер, рвется наружу.
Комбей выдыхает, закрывает глаза, погружаясь в медитацию, а когда открывает, то встречается с насмешливым взглядом сидящего напротив Кюдзо.
– Ты… сдержан.
– Сдержанность приходит с возрастом. Говорят, это мудрость. Как по мне, то просто усталость.
– Ты лишен иллюзий, Шимада Комбей, мне это нравится.
– А я по-прежнему влюблен в твое мастерство, – тихо смеется Комбей и Кюдзо улыбается ему чуть несмело.
Они сидят на расстоянии нескольких метров друг от друга, на земле, в черной от сгущающихся сумерек траве, а над их головами пылает закат над Канной. Возможно, последний закат, который они видят в своей жизни.
Последняя битва – хорошее время для смерти.
Кюдзо, кажется, думает так же, его взгляд обращен внутрь себя, а на лице тот самый отпечаток скорби и решимости, который отличает воина от головореза.
– Моя мать была омегой, наложницей в столице, – вдруг говорит Кюдзо негромко. – Ее продавали словно вещь, очень ценную, редкую вещь. Мне было шесть, когда она повесилась на шитом золотом поясе, я хорошо помню ее белое лицо и синие губы. Уже после похорон я узнал, что она была беременна вновь. В ту же весну меня сослали подальше от столицы, в военный гарнизон, где обучали сирот военному делу. А когда мне исполнилось четырнадцать, я узнал, что проклятие матери передалось и мне.
Кюдзо замолкает, привычным движением вытаскает меч из ножен, несколько секунд любуется отражением молодой луны на поверхности стали, а потом с лязгом задвигает оружие обратно.
– Первым учуял сенсей, он был хорошим человеком, но долг велел ему выдать меня. И тогда мы сразились, я убил впервые. Знаешь, это было совсем несложно, легче, чем мне казалось. А затем я бежал. За мной послали, но я убил и их. Уже осматривая трупы, я понял, что один из преследователей – альфа. Совсем еще молодой, со слабым запахом, но острым нюхом, видимо, он и нашел меня в лесу идя по следу. Это было похоже на солнечный удар, я очнулся уже на земле, весь в чужой крови. Я сжимал в руках рассеченное от плеча до паха тело молодого самурая, нюхал его влажные волосы и плакал. Тогда я окончательно убедился, что от моей природы одни беды.
Комбей сидит, не шелохнувшись, только прохладный ветер шевелит его волосы. В его лице ни тени жалости, ни капли сочувствия, но понимание.
Он понимает, что это исповедь, что красный самурай готовится умереть сегодня.
– Ты выбрал путь и прошел его, разве можно желать иного?
– Раньше, до того, как я отправился вслед за тобой, я думал, что можно. Иногда я почти жалел, что не поддался тогда на уговоры сенсея, не вернулся в столицу, не вступил в брак. Я думал, что у меня могли бы быть дети, такие же красноглазые ошибки природы, что я мог бы кончить как мать. Но знай, Шимада Комбей: я не жалею. Не жалею ни о чем с тех пор, как пошел с тобой.
– Ты – воин, Кюдзо, у тебя нет иной судьбы, – говорит Комбей и в груди тянет от острого чувства, что все сказанное сейчас – про него самого. – Ты не сеешь и не жнешь, ты не грабишь и не правишь, ты самурай до мозга костей. Возможно больший самурай, чем я, чем все мы.
– Я знаю, поэтому и говорю тебе все это. И прошу: похорони меня здесь, в Канне, хорошо?
– Ты обещал убить меня.
– Чушь, мы оба знаем, что твой путь кончится еще не скоро. А мой… Мой подходит к концу.
Комбей хочет было возразить, но Кюдзо обрывает его жестом.
– Уходи, мой воля слабеет, когда ты рядом.
Действительно, в воздухе вновь настойчиво разливается сладость и густой, пряный запах омеги. Комбей поднимается с темной травы, правое колено щелкает, застарелый шрам отзывается болью. Наверное, он слишком стар для любви. И уж тем более – для похоти.
Кюдзо встает зеркальным отражением, его плащ кажется почти черным, зато волосы в лунном свете ослепительно-белые.
– Я слишком стар, – повторяет вслух Комбей.
Но Кюдзо не успевает ответить, только лязгает сталь, да удивленно распахиваются красные глаза. А Комбей тонет во вкусе молока, соли и мучнистом привкусе еды светлячков.
Два клинка сходятся, несколько раз вспыхивают, ловя яркие блики, но потом летят на землю. Кюдзо прижимается спиной к стволу дерева, дышит тяжело, но не от усталости – от тяжести, навалившейся на грудь.
– Сопротивляйся! – почти умоляет Комбей, утыкаясь носом в жесткие светлые волосы.
Кюдзо поднимает вторую руку, в ней короткий меч и Комбей благодарен ему, он готовится к боли, но ничего не происходит.
– Я хочу перерезать тебе глотку, Шимада Комбей, всю дорогу только об этом и думал. Особенно по ночам, на привалах, смотрел, как ты спишь и думал, что нет ничего в мире слаще, чем твоя кровь, – шепчет Кюдзо, обдавая его шею лихорадочным горячим дыханием. – Но сейчас, мне кажется… я просто хочу узнать, так ли это здорово, как говорят.
Комбей вспоминает, каково это – быть с омегой и нутро скручивает до боли. До сладкой, тянущей боли.
Он знает, что не должен этого делать. Знает, что должен сейчас обходить посты и отдавать последние указания, но… Шичироджи все поймет.
И Комбей отпускает себя.
Кюдзо тонкий, горячий, распластать его по дереву, вжать в грубую кору что есть мочи, сдавить – одно удовольствие. Комбей торопливо стягивает перчатки, расстегивает плотную ткань чужого плаща, ныряет ладонями в сухой жар и стискивает худые бока, чувствует под ладонями рельеф из острых костей и мышц. Пальцы опускаются ниже, к поясу брюк и поддевают эластичную водолазку, Кюдзо дергается, словно в попытке остановить, но когда Комбей отстраняется, только мотает головой.
Он кажется больным, этот Кюдзо: на бледных щеках расцветают темные пятна румянца, дыхание неровное, по виску змеится капля пота. Он неподвижен, этот Кюдзо, напряжен до предела, почти вибрирует от каждого касания, словно натянутая струна, словно тугая тетива. Он так неопытен, так смущен, так восхитителен, этот Кюдзо, что у Комбея кружится голова.
Но Кюдзо – самурай. В один рывок они меняются местами и теперь уже Комбей прижат к дереву, теперь уже Кюдзо притискивает его с невероятной силой.
– Я почувствовал твой запах сразу, – шепчет но. – Никто еще не пах так сильно как ты, Шимада Комбей. И я пошел за тобой как в тумане. Поэтому я и хотел убить тебя… хочу до сих пор.
– Я знаю.
Комбей почти рад, что лекарства глушат большую часть запаха, иначе… Кюдзо трется об него, шире разводит колени, брюки у него уже влажные – столько смазки.
Они разоблачаются поспешно, срывают одежду друг с друга словно в лихорадке, треск ткани и тяжелое дыхание в ночном лесу слышны особо отчетливо. Комбей расстилает на траве два плаща – белый поверх красного, утягивает на него Кюдзо. Они не чувствуют ночной прохлады, не замечают тумана, накрывшего землю, они сосредоточенны друг на друге так, словно мира вокруг больше нет.
Только тонкий настил из плащей, только запах сырости и шорох листьев, только быстрые, горячечные ласки.
А без одежды Кюдзо похож на свои же катаны: тонкий, стальной от твердых, натянутых мышц и жил, жесткий. Совсем не омега… Но запах, но влага, сочащаяся меж ягодиц, пачкающая бедра…
Комбей укладывает его на спину, шире разводит сильные ноги в светлом пушке и ныряет вниз, туда, к эпицентру сладкого, терпкого запаха, ведет языком по липкому, горячему подтеку смазки, собирает ее, смакует. Кюдзо стонет, запускает пальцы ему в волосы, притягивает туда, где желание горит сильнее всего.
И Комбей приникает к влажному отверстию ртом – сначала губами, едва-едва, только дразня, потом языком, обводя по кругу, ныряя внутрь, в бархатистую влагу упругих стенок, а затем – пальцами.
Кюдзо вскидывается, будто от боли, когда в него разом проникают два пальца, выдыхает хрипло, рвет с корнем траву белыми пальцами, кусает губы. Такой узкий, такой тесный, что сомнений не остается – о смерти Кюдзо знает многим больше, чем о любви.
Но Комбей научит его, сделает хорошо, дат распробовать то, от чего Кюдзо бежал всю жизнь, покажет, что быть омегой – не только боль и стыд, но сладость и нега, единение с другим существом, чувство бесконечной гармонии. Пускай мимолетное, пускай обманчивое…
– Сделай это, – шепчет Кюдзо, хватая Комбея за волосы. – Сделай!
Мальчишка… какой же еще мальчишка.
Комбей целует его – нежно, долго, словно давая понять: им некуда торопиться, ведь до рассвета целая вечность, цела маленькая жизнь на двоих.
Кюдзо льнет к нему всем телом, тычется холодным носом в шею, дышит жадно, глубоко, словно пытаясь насытиться его запахом. А потом раздвигает ноги и обхватывает за бока – требовательно, с силой и страстью.
– Потерпи, – шепчет Комбей и подается вперед.
Кюдзо хрипит, словно ему пробили легкое, смотрит удивленно, почти обиженно, стискивает на плечах Комбея пальцы – жесткие, твердые пальцы мечника, – а потом закрывает глаза.
Комбей целует розоватые веки, касается губами белых ресниц и двигает бедрами, снова, и снова, пока не входит до упора, не погружается целиком в этот обжигающий жар.
Хорошо.
И запах… Комбей зарывается пальцами в жесткие, будто тонкая проволока волосы, пьет сладкий запах, густо замешанный на аромате крови, стали и машинного масла.
Убийца. Лучший убийца.
И почему же они не встретились раньше? Тогда бы Комбей мог влюбиться не только в его мастерство…
Мысли путаются, истаивают облаками на сильном ветру, голова становится легкой и пустой, а по телу течет, струится пряный жар, в виски ударяет только одно: «еще».
Глубже, резче, сильней.
До короткого, резкого вскрика и соленой капли пота на бледном виске, до сладкой пульсации в жаркой глубине, до сильных ног, оплетающих стальными тисками.
Комбей опускает руку вниз, протискивает ее меж их телами, сжимает крепко, двигает ладонью в такт, чувствуя, что еще чуть-чуть, еще совсем немного и…
Да-а. На пальцы льется горячее, вязкое, Кюдзо запрокидывает голову, открывая шею с острым выступом кадыка, его глаза закатываются – белки отливают синевой в лунном свете. Комбей лижет белое горло, толкается в последний раз и замирает, чувствуя, как растет, наливается узел, запирая.
Он почти падает на Кюдзо и замирает, оглушенный.
– Это всегда так хорошо?
Комбею стоило бы промолчать, стоило бы сделать вид, что не услышал. Но он не может лгать – только не сейчас.
– Только с тобой.
Кюдзо отворачивается, словно… в смущении? Комбея затапливает незнакомая прежде нежность – не отческая, не покровительственная, не жалостливая… иная.
Неужели это и есть любовь?
Комбею не с чем сравнить, сейчас он бьется на чужом поле.
Кюдзо подается вперед, коротко охает, Комбею приходится придержать его.
– Тиши, тише, сейчас, – шепчет Комбей и осторожно выходит, придерживая пальцами влажный от смазки и спермы вход. – Все.
Кюдзо отстраняется, быстро и четко приводит себя в порядок. Военная выправка, отточенные движения. И все же легкой дрожи в пальцах не скрыть. Красный самурай впервые был с кем-то так близок, Комбей стал его первым. Это знание греет. И пугает. Комбей всю свою жизнь провел в бегах от любви и привязанности. И все же попался.
Кюдзо поправляет перевязь, негромко поет сталь – проверяет катаны.
Скоро минует ночь и все закончится.
– Спасибо, – вдруг коротко говорит Кюдзо.
Комбей смотрит на него удивленно, а потом не может сдержаться – улыбается. Какой же в сущности ребенок, этот самурай без страха и упрека.
До рассвета они сидят у корней старого дерева, Кюдзо дремлет, привалившись к теплой коре, изредка вздрагивает. Наверняка даже в его снах есть место сражению. Комбей смотрит на бледнеющие тени, на гаснущие звезды.
Время жить почти ушло. Настало время умирать.
Комбей знает о смерти больше иных, они с ней старые знакомцы.
Сегодня он поведет под руку красного самурая, поведет на погибель как к алтарю.
Кюдзо вздрагивает и просыпается. Его лицо, бывшее во сне расслабленным и мягким, вновь обретает напряженную жесткость в каждой черте.
– Чувство, будто кто-то дышит в затылок, – вдруг говорит он.
«Это моя старуха смерть» – хочет ответить Комбей, но молчит, лишь берет Кюдзо за прохладную узкую руку. Руку, созданную для ласки и нежности. Руку убийцы.
– Исполни свое обещание, – просит Комбей и оба они понимают, что за этими словами скрыто простое и болезненное: «Выживи».
– Мы еще сойдемся в поединке, – улыбается Кюдзо. – Обещаю.
Оба знают, что этого не случится, оба глотают вязкую горечь.
Кюдзо встает, потягивается всем телом. Ему пора сменить Шичироджи на посту.
Комбей провожает взглядом прямую спину.
Красный самурай уходит навсегда.

@темы: fiction, NC

---

Нити

Писалось для ФБ 2013, откопано в черновиках.

Название: Нити
Автор: Maksut
Бета: без вычитки
Фандом: Наруто
Персонажи: Джирайя/Орочимару
Рейтинг: R
Жанр: быт, ангст
Размер: 1300 слов
Саммари: Джирайя начинает прозревать. Орочимару решает проблему своими методами
Дискламер: не принадлежит, не извлекаю
Размещение: с разрешения автора
Состояние: завершен


Орочимару звякает связкой ключей и переступает порог. О том, что к нему в квартиру вломились, он знал еще на подходе к селению, точно так же как знал и личность незадачливого взломщика.
– Женских бань тебе уже мало? – насмешливо тянет Орочимару, снимая с плеч пропыленный рюкзак. – Решил разнообразить досуг?
Из гостиной доносится возня, Орочимару разувается и идет на звук.
– Нашел что-нибудь интересное?
Джирайя сидит на полу в позе лотоса, перед ним лежит фотография в пыльной рамке, кипа свитков и малахитовая шкатулка.
– Ты забыл порыться в моем белье, – Орочимару останавливается в метре от напарника и, тянется было расстегнуть крепления доспехов, но морщится от острой боли в плече. – Помоги.
Джирайя бесшумно поднимается на ноги и в два движения расправляется с тугими ремнями. Орочимару морщится от острого запаха дыма и крови, ударившего в нос.
– Я помоюсь, ты не против? Потом поговорим.
Джирайя не отвечает и не меняется в лице, просто вновь садится на пол и задумчивым взглядом скользит по фотографии в рамке. Орочимару кривит губы: и где он только откопал эту рухлядь? Наверное завалялась в кипах бумаг, вот он ее и не заметил при переезде… Давно было пора избавиться от этого хлама.
В ванной комнате остро пахнет плесенью, в стыках между светлой плиткой чернота, но Орочимару слишком занят, чтобы заниматься такими мелочами. К тому же ему нравится сырость, она напоминает о подземных лабораториях и заброшенных архивах. Выкрутив вентили до упора, он встает под тугие струи воды и прислушивается к натужному стону старых труб.
Зачем Джирайя здесь? Чего он хочет?
Но главное – что он знает?
В квартире он не мог найти абсолютно ничего, уж об этом-то Орочимару позаботился в первую очередь – АНБУ и Корень работают слишком хорошо, чтобы уповать на удачу. Но что тогда?
Интуиция? О, Джирайя далеко не такой дурак, каким любит прикидываться… Он явно что-то подозревает. Как и старик Сарутоби. В животе разливается противное сосущее чувство – это тревога. Его подопытные еще не готовы, им нужно больше времени. Орочимару скручивает волосы в тугой жгут и отжимает из них влагу.
Он должен дать им больше времени.
Джирайя сидит все там же, не меняя позы и не отрывая взгляда от фотографии.
– Сентиментальность – грех для шиноби, – Орочимару ступает босыми ногами по паркету, оставляя за собой цепочку из влажных следов, садится напротив напарника. Пододвинув к себе малахитовую шкатулку, он откидывает тяжелую зеленоватую крышку и, аккуратно сняв серьги, складывает их внутрь.
– Для шиноби есть грехи куда более тяжкие, – глухо отвечает Джирайя и Орочимару только сейчас чувствует тонкий, едва уловимый запах алкоголя, исходящий от него.
От этого становится тревожно вдвойне, потому что обычно, выпив, Джирайя становился весел и благодушен, но сейчас… Орочимару со стуком опускает тяжелую крышку, убирает шкатулку в сторону.
– Что тебе нужно?
– Нет, Орочи, мне не нужно ничего. – Выдыхает Джирайя. И от этого детского «Орочи» вдруг становится не по себе. – Но тебе… Тебе всегда нужно больше, верно? Тебе никогда не бывает достаточно того, что есть.
Орочимау хмыкает и плотнее запахивает домашнее юката – по полу крадется сквозняк, капли воды холодят кожу.
– А иначе называли бы меня гением?
– Еще не поздно остановиться, – вдруг резко подается вперед Джирайя, опрокидывая фотографию и свитки. – Слышишь?!
Орочимару даже не вздрагивает, когда на плечи ложатся горячие ладони и сжимают до хруста. Чего-то подобного он ожидал.
– В этом наше ключевое различие, – выдыхает он насмешливо прямо в лицо напарнику. – Ты можешь, но что самое главное – хочешь довольствоваться крохами того, что готов предложить этот мир. Я же хочу взять все. Без остатка.
– И жадность сгубит тебя…
– Я не боюсь.
В полумраке комнаты Джирайя вдруг кажется огромным, почти угрожающим, его волосы всклокочены и белой шкурой стекают по шее, на лбу проступили вены, шея вздулась толстыми жилами. Словно во время битвы. Словно в те ночи, когда одуревший от крови и саке Джирайя взбирался на шлюх.
Ох, а ведь может сработать… Орочимару, озаренный, поводит носом, улавливая в терпком букете из выпивки, сигарет и женских духов природный запах Джирайи. Запах зверя. Запах самца.
Орочимару улыбается, осторожно, на пробу скользит ладонями по сильным плечам, по твердой груди. Джирайя вздрагивает, смотрит затравленно, почти отчаянно, а потом… закрывает глаза.
Как все, оказывается, просто.
Даже слишком.
Орочимару не слишком опытен в таких вещах: с женщиной он ложился лишь однажды, из любопытства. С мужчиной – никогда.
Что ж, самое время попробовать кое-что новое.
Орочимару оплетает сильную спину руками, оглаживает напряженный затылок и теплое местечко за ухом. Джирайя вздрагивает, жмурится, не понять, нравится ему это или нет.
– Открой глаза, – шепчет Орочимару, он слишком хорошо знает напарника. Ему важен личный контакт. – Смотри на меня. На меня.
И Джирайя смотрит. Огромными, расширенными глазами ловит каждый жест. Орочимару улыбается так мягко, как только может, подается вперед, целует, стараясь соразмерить силу. Язык у Джирайи мягкий и теплый, совсем не похож на его собственный.
Поцелуй становится глубже, интимнее. Это неожиданно приятно.
Джирайя глухо стонет, наваливается всем телом, щупает, словно проверяя, все ли кости целы. Прикосновения напарника – такие привычные, такие незнакомые. Орочимару откидывает голову, подставляет горло. Иллюзия доверия. И Джирайя ведется на его игру, обнимает, лижет, нюхает. Сколько же в нем страсти… Неужели так давно хотел? Так томился от постыдного желания?
Орочимару может лишь гадать, ведь ни разу до этого дня Джирайя ни словом, ни делом не выдавал себя.
Джирайя срывает с него юкату, наматывает еще влажные волосы на кулак. Орочимару стонет, подыгрывая.
– Какой же ты… Орочи, – почти рычит он.
– Какой?
Джирайя смотрит на него пьяным от похоти взглядом, разрывает бинты обмотки, отбрасывает одежду и условности.
– Сводишь с ума.
Орочимару улыбается. Без притворства, просто дает волю своей змеиной сущности. О, знал бы наивный Джирайя, скольких он в действительности свел с ума и погубил…
– Давай, возьми меня, как всегда хотел, – говорит он, подначивая, и в глазах Джирайи окончательно гаснут проблески разума.
Это оказывается неприятно. Почти больно, но с переломом или проникающим ранением не сравниться. Можно притерпеться, можно подмахивать и хрипло стонать в такт движениям. Можно скрести ногтями по смуглым плечам, можно кусать и извиваться.
Театр одного актера.
Джирайи хватает ненадолго, со шлюхами он обычно возится дольше.
– Орочи… Орочи! – почти кричит он, толкаясь в последний раз.
Орочимару смотрит в чужое лицо не мигая. Пароксизм страсти похож на смертную маску.
Член Джирайи обмякает, выскальзывает, под задницей натекает теплая лужица. Ничего особенного.
Джирайя отваливается от него, словно пиявка, напившаяся крови, дышит шумно, лежит пару минут с закрытыми глазами. Орочимару слышит, как выравнивается его сердечный ритм.
На все про все не больше двадцати минут. Как просто.
Джирайя приподнимается на локте, смотрит странно напряженно, словно и не кончил только что.
– Прости, – вдруг говорит он.
– За что? – недоумение Орочимару неподдельно.
– Совсем забыл о тебе. Так нельзя.
Орочимару не успевает остановить его, Джирайя приникает к его паху, берет в рот вялый член и начинает сосать.
Иногда, под настроение, Орочимару ублажал сам себя языком, у Джирайи получается хуже, сказывается отсутствие опыта.
– Полегче, – командует Орочимару. – Нежнее.
Джирайя послушен, они так давно воюют и живут вместе, что понимают друг друга даже в такой ситуации.
Постепенно член Орочимару крепнет, наливается кровью, яички подтягиваются. Возбуждение привычно и ново одновременно. Забавное ощущение.
Орочимару расслабляет все мышцы, отдается навстречу неумелым ласкам. Мысль о том, что ему сосет не кто-то, а Джирайя кажется возбуждающей.
Он кончает, коротко содрогнувшись. Джирайя долго и надсадно кашляет, отфыркивается.
– Не в то горло попал… Жжется, – как-то по-детски обижено говорит Джирайя.
Орочимару не отвечает, его качает на теплых волнах. Все его тело становится непривычно вялым, даже мысли его, обычно четкие и стремительные, как полет куная вдруг становятся медлительны и неповоротливы. Странное чувство.
Орочимару поворачивает голову и с удивлением видит, что Джирайя спит. Раз отрубился, значит, все еще доверяет.
Орочимару поднимается на ноги, мышцы бедер и поясницы тянет, между ягодиц печет. Наскоро ополоснувшись, он выходит на небольшую террасу, выходящую во внутренний двор. Когда-то давно здесь был красивый сад, за ним ухаживала пожилая дама из гражданских. Потом она умерла и дом распределили подающему надежды джонину. Это было почти десть лет назад. С тех пор сад медленно, но верно приходит в упадок, Орочимару равнодушен к красоте растений, его в этой жизни волнует иное.
На улице прохладно, накрапывает мелкий дождь, грозящий перерасти в ливень. Орочимару ловит раскрытой ладонью капли, растирает их по коже.
Ему казалось, он уже давно преодолел кризис самоопределения, поставил перед собой цель и идет к ней. Но Джирайя странным образом будит внутри него позабытое беспокойство.
Орочимару не верит в добро и зло, на миссиях и войнах он видел достаточно, чтобы понять, – черное и белое лишь человеческие выдумки. Фикция. Он свободен от этих сказок.
Но не свободен до конца. Одна из нитей приковывает его к спящему в глубине дома человеку. Другая – к пьяной женщине, веселящейся в игорном доме на окраине селения. Третья – к старику с щербатой трубкой и морщинистым смуглым лицом.
Если он хочет пройти избранный путь до конца, ему нужно обрезать все эти нити. Стать свободным.
Орочимару дышит дождем.
Когда на землю опускается ливень, он принимает решение.

@темы: fiction, Naruto, R

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Ваш кофе, господин министр

Внезапно! Фик по ГП!
Знаете, когда-то давно-давно читала фик Док Ребекки "Время Сурта" и осталась под впечатлением от огненно-великанского образа Кингсли. Теперь вот воплощаю свои впечатляшки в жизнь.
Заранее предупреждаю, что к событиям и, особенно, хронологии оригинального произведения у меня получилось весьма вольное отношение.

Название: Ваш кофе, господин министр
Автор: Maksut
Бета: без вычитки
Фандом: Гарри Поттер
Персонажи: Кингсли Бруствер/Люциус Малфой, оригинальные персонажи
Рейтинг: NC-17
Жанр: быт, ангст, драма
Размер: 9 200 слов
Саммари: AU в рамках канона, написано по заявке: "Кингсли занимает высокий пост, а Люциус – вчерашний выпускник Хогвартса, которого строгий отец отправляет на работу в министерство, чтобы тот познал всю кухню изнутри"
Дискламер: не принадлежит, не извлекаю
Предупреждения: ООС, AU в рамках канона: альтернативный таймлайн, вольное обращение с хронологией событий канона и персонажами
Размещение: с разрешения автора
Состояние: завершен
Посвящается: Огненному Сурту.

Люциус Малфой – точная копия матери, это Кингсли может сказать наверняка: худощавое сложение, тонкое, чуть нервическое лицо с аккуратным носом и деликатно-хищными, будто выточенными под резец ноздрями. От двухметрового, крепкого как бык Абраксаса мальчишка унаследовал лишь волосы – густое, тягучее серебро, рассыпанное по плечам, да манеру смотреть свысока даже на тех, кто возвышается над ним на целую голову.
– Люциус Малфой. Вот мое рекомендательное письмо, документы из Хогвартса, а здесь… – мальчишка протягивает ему три плотных конверта желтоватой бумаги, но Кингсли лишь скупо кивает, да разворачивается на пятках, взметнув полы узорчатой мантии.
Он прекрасно знает, что лежит в конвертах.
Он прекрасно знает, кто такие Малфои и чего они хотят.
Мальчишку прислали к нему посмотреть на кухню изнутри, научиться гнуть спину когда нужно – ведь это, порою, пригождается даже Малфоям. Он будет вежливым, этот мальчишка – сквозь стиснутые зубы, перешагивая через собственную гордость, но будет цедить лишь «да, министр Бруствер» и «нет, министр Бруствер».
Ведь это школа Абраксаса, это его сын, взнузданный твердой рукой, вышколенный, будто дикий дракон после десятка лет боли и страха.
– Люциус Малфой… – Повторяет Кингсли словно в задумчивости, обкатывая каждую букву его имени на языке, чувствуя их вкус, их запах, их тяжесть. – Надеюсь, вы достойный сын своего отца.
Серо-синие глаза вспыхивают остро, почти болезненно хлестко, но тут же исчезают под белыми, словно снег ресницами.
Глаза Абраксаса.
– Разумеется, министр Бруствер.
***
Кингсли пьет свой кофе и удивляется, как не чувствует в этой терпкой горчи обжигающих ноток яда, что цедит мальчишка по капле каждую секунду своей жизни.
Может, тот яд безвкусен? Бесцветен, будто слезы?
Кингсли не знает, но лишь усмехается, отодвигает чашку.
– Благодарю вас, мистер Малфой, вы готовите чудесный кофе.
Его похвала словно пощечина расцвечивает бледные щеки. Ну еще бы – мальчишку хвалят за то, что подобает делать домашним эльфам. Это грязная работа, недостойная юноши его происхождения.
Кингсли улыбается шире, поглаживает подушечкой пальца крупный голубоватый камень на перстне – точно такого же цвета, как и глаза мальчишки.
– Вы можете быть свободны, отчеты на подпись жду к пяти.
Мальчишка чуть поджимает губы, сухо кивает и выходит, аккуратно затворив массивную дверь мореного дуба. Хорошую дверь. Зачарованную дверь – она не выпустит из кабинета ни звуки, ни запахи, ни собеседников, что попытаются покинуть его вопреки воле хозяина.
Кингсли сам заказывал ее и устанавливал тоже сам. На всякий случай.
На случай вроде этого.
Кингсли откидывается в кресле и щелчком пальцев приглушает верхний свет, кабинет окутывает интимный полумрак, все кругом теряет строгость очертаний становясь уютным, почти фривольным. Вот и сам он теряет – сначала кольцо, затем – ремень, а чуть позже и стыд.
Ласкать себя думая о молоденьком Малфое – достойно ли это Министра Магии?
Едва ли.
Впрочем, Кингсли слишком много лет, чтобы беспокоится о таких мелочах. Он видел в своей жизни немало. Он делал в своей жизни слишком много.
А волосы и вправду чудо как хороши – льются, стекают, будто подвижное тело Омута Памяти, будто кровь единорога, скользят гладкими прядями по дорогой мантии, по нежному изгибу длинной шеи, по прямой спине… Интересно, каковы они на ощупь? Жесткие, как волос кентавра? Или мягкие, словно кошачья шерсть?
Мальчишка перед внутренним взором чуть усмехается, качает головой, отчего тяжелые светлые пряди занавешивают лицо, делая черты еще тоньше, еще эфемернее.
Странно, ведь ему никогда не нравились тонкие-звонкие юнцы вроде этого. В его вкусе был совсем иной сорт мужчин: рослые, мощные, крепкие.
Мужчины вроде Абраксаса.
Кингсли помнит его еще по учебке – тот изредка приходил на показательные выступления курсантов, произносил речи с трибуны, вручал грамоты и увесистые мешочки с галлеонами, учреждал стипендии. Кингсли, как он ни старался, ни того ни другого так и не досталось. Кто знает, может, виной тому его происхождение?
Сейчас уже и не важно. Да и тогда, если говорить на чистоту, тоже было не слишком – юного Кингсли занимали совсем иные мысли.
Мысли о крепких белых плечах под плотной тканью мантии, мысли о каменных белых же ягодицах, о мускулистых руках в синеватых прожилках вен, о мраморной груди, о мощном члене с алой, будто зияющая рана головкой. Уже влажной головкой, такой изумительно приятной на вкус, такой терпкой, шелковистой, что можно кончить от одной лишь фантазии, как она скользит во рту все глубже, упирается в горло и выстреливает. Вязким. Солоновато-горьким. Густым. Теплым.
В своих горячечных фантазиях он, обычно, глотал все до последней капли и даже слизывал остатки, собирая каждый подтек. Впрочем, иногда, под настроение картинки в голове менялись: он размазывал чужое семя по губам, по лицу, по груди и шее, втирал в отвердевшие соски, зная, что на его коже оно будет выглядеть не просто непристойно, но вызывающе пошло.
Он думал о том, как Абраксас – сама мощь – возьмет его за подбородок и поцелует. Или – ударит, разбивая губы в кровь, а зубы – в сахарно-белое крошево. Или заставит прижаться к его обмякающему члену тесно-тесно, а потом прикажет взять в рот яички – бархатистые, розовато-лиловые в чуть сморщенной коже мошонки, поросшие курчавым белым волосом. Прикажет лизать их и сосать, катать на языке, пока из онемевшего рта не польется слюна, а потом схватит за голову и направит его рот глубже между ног, туда, где за каменно-твердыми ягодицами сокрыто узкое кольцо блекло-розовых мышц. И Кингсли с радостью подчинится – коснется сборчатой кожи, обольет все слюной, будет заходиться в восторге, просовывая язык вглубь жаркого марева, чувствуя постыдный, а оттого все более сладкий вкус.
Впрочем, в своих фантазиях он никогда не заходил дальше развратных мокрых ласк, ни разу не осмеливался подняться с колен и заявить о своих правах.
Нет, он знал свое место, он наслаждался им в своих фантазиях.
Кингсли открывает глаза, смотрит на дубовую дверь: охранные чары едва заметно золотятся в тусклом свете, чуть слышно потрескивают.
Кингсли выдыхает, бросает взгляд на кольцо, камень стал темнее, чем был при ярком свете, наверняка так будут выглядеть глаза мальчишки, когда тот будет умирать, захлебываясь своей кровью. Расширенные, полные боли, негодующие и умоляющие.
Наверняка так же они будут выглядеть на пике оргазма, когда мальчишка будет танцевать на его члене.
Кингсли еще не решил.
Кингсли не хочет решать.
Ему достаточно смотреть на камень и думать об Абраксасе.
Ему всегда было достаточно лишь своих фантазий – ни разу в жизни он ни словом, ни делом не дал понять о своих постыдных наклонностях, о рабских мыслях.
О, нет, он был тверд как зачарованный дуб, он был непреклонен, как господин.
Он топтал, терзал, уничтожал, он низводил и карал. Не по прихоти собственной природы, но по зову долга.
Зову, который он слышал громче всего, даже громче судорожного набата похоти в ушах. Зову, которому была подчинена его жизнь.
О, Кингсли умел подчиняться. И если ему велели: стань господином, стань подчиняющим, он становился лучшим, ему не было равных.
Абраксас почти мертв – Драконья Оспа не щадит даже Малфоев, она не берет взятки золотом и не смотрит на прекрасные белые плечи. Она спокойно и методично покрывает алебастр и мрамор пурпурными соцветиями огромных язв, а нос, рот, гортань и даже прямую кишку – безобразными рубцами, стяжками и пузырями со зловонной гноем.
Драконья Оспа мучительна, это совсем не тот конец, на который рассчитывают мужи благородных кровей.
Но мира не изменить, это Кингсли понимает и принимает как никто другой: любовь его юности умирает в шелках и врачах, а единственная частица, что откололась от великолепия Абраксаса сейчас сидит в его приемной и правит скучные отчеты.
Кингсли облизывает губы и кожу холодит подсыхающей слюной. Он представляет себе вкус мальчишки – наверняка слабый, пресно-сладкий, будто разбавленный тыквенный сок.
Совсем не то.
Но… На руку брызжет белым, глаза застилает вспышкой.
Люциус Малфой улыбается, как умел только Абраксас, сверкает глазами.
Кингсли устал.
Кингсли ждет смерти одного Малфоя, чтобы впустить в свою жизнь нового.
***
Это случается на исходе лета: Абраксас умирает душным августовским днем.
Его хоронят в закрытом гробу, обнесенном голубоватым свечением чар, три сотни лет его могила в фамильном склепе Малфоев будет недоступна никому, ровно столько потребуется, чтобы Драконья Оспа умерла.
Кингсли видит в этом некую иронию: зараза переживает хозяина на три века, разве не смешно? Смешно. Вот только и сам Кингсли чувствует себя такой заразой: Абраксас погружается в камень, темноту и забытье, а он остается жить, разве не парадокс?
Но что теперь думать о парадоксах – лучше смотреть на мальчишку. А там, пожалуй, есть на что взглянуть.
Траурная мантия, траурная лента в волосах, траурная темная кайма вокруг усталых глаз. Сейчас он лишь сильнее напоминает свою мать – маленькую печальную женщину с большими глазами и красивым лицом.
Мальчишка не плачет, он сухо приветствует всех, сухо произносит речь, сухо раскланивается со всеми пришедшими.
Весь он сухой, будто из него взяли, да разом испарили всю воду до капли, того гляди заскрипит, заскрежещет, как маггловский механизм.
Думать о магглах в поместье Малфоев кощунство, но Кингсли позволяет себе это. Он вообще позволяет себе многое в мыслях, но никогда и ничего – вне их.
Когда приходит его очередь, Кингсли говорит что-то приличествующее таким ситуациям, а потом, поддавшись странному порыву, чуть касается ладонью плеча под черной мантией.
Мальчишка вскидывается, обжигает, полосует взглядом, но это длится лишь долю секунды. А потом он вновь укрывается за своими снежными ресницами и все исчезает. Словно утренний туман.
Словно первая любовь.
***
Мальчишка не мальчишка уже – почти мужчина.
Со смертью отца он вдруг как-то разом окреп, возмужал, стал шире в плечах, тверже в линии челюсти. Это ветер свободы расправил его паруса? Или боль утраты закалила нежный металл?
Кингсли не знает, лишь день за днем ожидает, что сегодня Малой-то уж точно не придет к нему, что тот останется в поместье, разорвет все связи, ведь больше нет отца, чья воля гнала его на ненавистную работу.
Но Малфой приходит. Снова. И снова. И снова.
Что это? Сила привычки? Или понимание того, к чему вел его отец?
С Малфоями стоит держать ухо в остро, никогда не угадаешь резкий взмах палочки в плавном, изящном движении их рук.
А мальчишка – Малфой.
Люциус Малфой.

Продолжение в комментариях.

@темы: fiction, NC

---

Бездуховное порно (с)

Название: Уроки полового воспитания
Автор: Maksut
Бета: без вычитки
Тип: слеш
Персонажи: Имаеши Шоичи/Сакурай Рё
Жанр: быт, романс
Рейтинг: NC-17
Размер: мини (2700 слов)
Саммари: написано по заявке с Kuroko no Basuke kink: «Имаёши/Сакурай. Наслаждение стеснением Сакурая, неспешное лишение девственности, и вообще заказчик будет благодарен за опытного Имаёши и трепетного шоту Рё».
Примечания: Автор позволил себе немного отойти от условий заявки, непосредственного "лишения девственности" (если вы имели в виду проникающий секс) нет, но зато присутствует "опытный Имаеши" в ассортименте.

Имаеши Шоичи семнадцать, но уже два года он плотно сидит на игле сексуальной зависимости.
Как так получилось, он и сам не знал.
Наверное, это случайность.
Случайный бар, неожиданное знакомство, приятное продолжение…
Имаеши благодарен своему росту и низкому голосу: никто не даст ему меньше двадцати. Никто не завернет его на фейс-контроле и не откажет в выпивке. Никто не устоит перед его обаянием и колким, злым чувством юмора.
Имаеши всего семнадцать, но он уже знает все тонкости одноразовых сексуальных контактов. В кошельке – дежурный презерватив, в маленьком отсеке сумки – антисептик местного действия и смазка, в кармане – мятная жвачка… Кажется, он сбился со счета.
Его первый был иностранцем.
Крепкий бельгиец… или швед? Светловолосый, голубоглазый, должно быть манекенщик, на него тогда пялилась половина бара, а подошел он именно к нему. Взглянул коротко и остро из-под светлых ресниц, улыбнулся.
Шоичи не понадобился даже ломанный школьный английский. Пока одноклассники смотрели порно-ролики в интернете и листали мангу для взрослых, он потерял свою девственность в тесной кабинке туалета.
И не сказать, чтобы это было плохо.
Это было откровенно хорошо.
Так хорошо, что уже на следующие выходные его снова потянуло в тот бар. И как-то незаметно он стал завсегдатаем подобных тусовок.
Иногда его приглашали на частные вечеринки. Вечеринки, где рекой лился алкоголь, а журнальные столики были белыми от кокаиновой пыли.
К счастью он был слишком умен, чтобы пускаться во все тяжкие. Спорт и строгий отец привили ему зачатки самодисциплины.
Шоичи улыбается: упоминание отца и собственного гейства в одном предложении всегда его веселило. Имаеши-старший двадцать шесть лет жизни отдал военной службе и был убежденным консерватором. Возможно, именно поэтому мать от него и сбежала. Сбежала от них.
Возможно, поэтому сам Шоичи предпочитал проводить свободное время в прокуренных барах и постелях незнакомых мужчин.
Кто знает.
Жизнь – странная штука.
Именно об этом Шоичи думает, когда на очередной вечеринке встречает Сакурая в обнимку со смутно знакомым татуированным парнем.
– Шоичи! – кричит татуированный через весь зал, перекрывая голосом музыку. – Привет!
Ах да, кажется, между ними случился вполне приличный минет. Неужели это повод для такой фамильярности?
Когда Шоичи, лавируя между людьми, пересекает зал, Сакурай сравнивается цветом со своей белой футболкой. Неизвестно, что пугает его больше: куча потных, извивающихся тел на огромном диване посреди комнаты или неожиданная встреча со своим капитаном.
– Привет, – дежурно улыбается Шоичи и бросает пробный камень: – Какими судьбами?
– Да вот, решил вытащить братишку погулять, – пьяно смеется татуированный и треплет Сакурая по волосам. – Прикинь, старшеклассник, а целыми днями сидит за книжками или мячом по кольцу долбит!
– Надо же, – изображает удивление Шоичи, а потом кивает в сторону дивана, где отдельные личности от петтинга плавно переходят к полноценному сексу. – Я-то думал, молодежь нынче предпочитает долбить по другим кольцам.
Сакурай стремительно краснеет и отводит взгляд, татуированный смеется как ненормальный, расплескивая пиво из помятой банки. Судя по нездоровому блеску глаз и странным, суетливым движениям, брат тихони Рё не чужд миру цветных таблеток и белого порошка.
Шоичи оценивает свои шансы на сохранение конфиденциальности, они достаточно высоки. Сакурай далеко не дурак болтать направо и налево о том, кого именно он встретил в столь сомнительном месте.
Шоичи просит его извинить и уходит в туалет. Он не закрывает дверь на щеколду, за столько времени в одной команде они научились понимать друг друга без слов.
– Извините… – первое, что бормочет Сакурай, робко проскользнув в туалет.
Имаеши едва сдерживается, чтобы не закатить глаза.
– Я думал, ты единственный ребенок в семье.
– Д-да, единственный. Это Наото, он мой двоюродный…
– Ясно, – обрывает Шоичи поток бессвязных объяснений. – Твой Наото едва на ногах стоит, отведи его домой и уложи спать.
Сакурай кивает головой, словно китайский болванчик, еще раз извиняется и робкой тенью просачивается за дверь.
Шоичи умывает лицо холодной водой, пару раз несильно шлепает себя по щекам, чтобы привести в чувство. Улыбка не сходит с губ все это время.
Ему было семь, когда он услышал старую английскую пословицу: “Смейся — и весь мир будет смеяться вместе с тобой, плачь, и ты будешь плакать в одиночестве”. С тех пор Шоичи предпочитает иметь на своей стороне большинство.
Мысли вновь возвращаются к делам насущным.
Дело не в том, что Сакурай может кому-то разболтать, ведь по итогу в грязи вымажутся оба. Дело в том, что впервые две жизни Имаеши Шоичи вдруг оказались так критически близко друг к другу.
Шоичи вдруг понимает, что прежде не принимал свои ночные похождения всерьез. Словно все это было во сне. Цветные коктейли, чужие руки под рубашкой, короткое, но яркое удовольствие… Все это было нереально.
Но теперь у его “нереальности” появился свидетель.
Шоичи закрывает глаза, перед мысленным взором предстает Сакурай. Испуганный, озирающийся по сторонам Сакурай, которого явно шокирует обилие выпивки и сексуальная раскрепощенность.
Наверное, такой и должна быть реакция старшеклассника на увиденное.
Однако сам Шоичи может лишь гадать.
***
Сакурай избегает его.
На паркете. На уроках. На переменах.
Но от него так просто не отделаться.
Сакурай вздрагивает, когда Шоичи подходит сзади и кладет обе руки ему на плечи.
– С-семпай? Простите, я…
– Как твои дела? – не слушая его бормотания, спрашивает Шоичи. – Как самочувствие? Я стал реже видеть тебя на тренировках, что-то случилось?
Шоичи улыбается, зная, как нервирует людей эта его привычка. Плечи Сакурая под его ладонями становятся каменными.
– Ну что же ты, расслабься. Хочешь, я сделаю тебе массаж?..
Сакурай не успевает ответить – Шоичи с силой разминает твердые мышцы. Раздается протестующий писк, но разве это возражение?
– Тише, Рё, помолчи.
Шоичи нравится, каким очаровательно беспомощным становится Сакурай в его руках, замирает, словно пойманная птица, боясь пошевелится, как обмякает, послушный его воле.
Шоичи захлестывает ощущение узнавания: покорность Сакурая похожа на капитуляцию любовника согласного отдаться.
Шоичи усилием воли убирает руки от согревшихся, ставших пластичными и податливыми мышц.
– Не бойся меня. Не избегай. Все хорошо.
Сакурай смотрит на него снизу вверх. В этом взгляде нет страха. Нет сомнения.
Шоичи понимает: Сакурай хочет его.
Неосознанно, на уровне голого инстинкта пока что недоступного разуму, но похоть уже проклюнулась в почве чужого целомудрия.
Скоро настанет время пожинать ее плоды.
***
Он слишком худой, думает Шоичи.
Футболка висит, на шее проступают острые углы позвонков, запястья – словно у девчонки.
Шоичи предпочитает парней покрепче. Вроде Вакамацу. Или Аомине. Парней с мускулистыми руками, широкими плечами и каменно-твердыми ягодицами. Парней, от которых пахнет сексом, потом и уверенностью в себе.
Словом, парней непохожих на Сакурая.
Шоичи принюхивается: Сакурай пахнет свежей выпечкой и, почему-то, горьковато – резиной.
Ах да, им завезли новую партию мячей, Сакурай тренируется до обморочного состояния, так боится подвести команду.
Шоичи интересно, что рассказал Сакураю его татуированный брат.
Все и в подробностях? Или только намеками?
Шоичи собирается на вечеринку. Черная рубашка, черные джинсы, спортивные часы на темно-красном ремешке – цвета Тоо.
Покинуть здание общежития после закрытия – проще простого. Едва поступив в академию, он снял копии со всех ключей и пластиковых пропусков, нашел слепые зоны у камер.
Шоичи давно не занимался сексом, сладкий наркотический зуд разливается под кожей и копится в паху.
Ему почти грустно от того, кем он стал.
Ведь он всегда был разумнее прочих, расчетливее и умнее.
Всегда, но не сейчас.
***
Татуированный братец Сакурая лежит на диванчике в прихожей. Судя по нитке слюны, протянувшейся от губы до подбородка, он уже готов. Шоичи проверяет пульс и дыхание, жить будет.
Сакурай находится в глубине квартиры. На него наседает крепкий мужик лет тридцати, судя по интимному объятию, дело стремительно движется к постели.
Сакурай изрядно пьян и выглядит так, будто вот-вот расплачется. Или взорвется и устроит драку. С ним никогда не угадаешь.
– Вот ты где, я уж потерял, – улыбается Шоичи и мягко высвобождает Сакурая их чужой хватки. – Простите за беспокойство, мой парень перебрал. Надеюсь, у вас с ним не было проблем?
Мужик кривится, как от зубной боли, качает головой. Шоичи прекрасно его понимает: Сакурай симпатичный, а свежие лица и еще не растянутые задницы в их тусовке на вес золота.
Шоичи крепко берет Сакурая под локоть и ведет сквозь переполненную гостиную. Он знаком с хозяином квартиры и знает, что ключ от дальней спальни тот держит под напольной вазой.
Шоичи открывает дверь и вталкивает Сакурая в комнату. Тот не стоит на ногах, валится на кровать и тут же засыпает.
Забавно, но Сакурай тоже в черном: футболка, джинсы, легкая куртка под кожу. Он кажется чужим, незнакомым. Особенно так, с закрытыми глазами.
Шоичи вздыхает, садится на край кровати. Его не покидает чувство, что прямо сейчас он влипает во что-то серьезное.
– Не уходите, – раздается тихий голос, когда Шоичи берется за ручку двери. – Не оставляйте меня здесь.
– Притворялся спящим? Грязно играешь, Рё.
– Простите…
– Знаешь, когда человек просит прощения слишком часто, его слова теряют в силе.
– Изв… – Сакурай затыкается.
– Уже лучше, – улыбается Шоичи. – Попробуй делать так чаще.
Шоичи выходит из комнаты, взгляд Сакурая жжет спину. Подумав, он запирает спальню, а ключ просовывает под дверь.
Сакураю нужно время прийти в себя.
Шоичи тоже нужно отвлечься.
Этой ночью он снизу.
Он не часто практикует проникающий секс. Еще реже – позволяет кому-нибудь быть сверху.
Но взгляд Сакурая все не идет из головы, Шоичи решается на крайние меры: ничего не может отвлекать больше, чем чужой член в заднице.
***
Оказывается, Сакурай умеет врать.
Тренер говорит, что тот заболел и пропустит тренировку. Шоичи едва сдерживается, чтобы не закатить глаза.
Знает он эту болезнь.
На тренировке остро не хватает вкусного бенто, Аомине голоден и пластом лежит на матах в дальнем углу, если подойти ближе, слышно, как урчит у него в животе. Даже их с Вакамацу переругивания кажутся вялыми, словно они делают это для галочки.
Сакурай живет один, его соседа госпитализировали месяц назад – нервный срыв на почве подготовки к экзаменам.
Имаеши громко стучится, ждет долгих две минуты.
– Простите, мне нездоровится, – наконец, слышится жалобный стон из-за двери.
– Не нужно было смешивать и понижать, был бы как огурчик, – жизнерадостно отвечает Имаеши.
Дверь приоткрывается, в образовавшейся щелке видно зеленое лицо Сакурая.
– Простите, семпай, я не думал…
– Верно, ты вчера не думал. Совсем не думал.
– Извините…
– Извиняю, – с улыбкой кивает Имаеши и, не слушая вялых возражений, проходит в комнату. – Но впредь будь умнее.
Почему-то он думал, что у Сакурая в комнате должен царить идеальный порядок. Он ошибался.
– Вот это да, я такого даже у Вакамацу не видел, – присвистывает Шоичи, оглядывая покосившиеся стопки книг и стол, усыпанный мятой бумагой.
– Простите, я… у меня не всегда так грязно, – тихо отвечает Сакурай и опускает голову.
Шоичи не дурак, он умеет делать выводы.
– Ты гей?
Лицо Сакурая из зеленого плавно становится малиновым.
– Я… я…
– Твой татуированный братец – стопроцентный гей. Тусовки, на которые он тебя притаскивает – стопроцентно гейские. – Вывод?
Сакурай молчит долгие полминуты, а потом отвечает негромко, но в голосе его слышится странная твердость.
– Имаеши-семпай – гей?
Шоичи хмыкает. Правильный вывод, но не тот, что нужен.
– Верно. Но речь не обо мне.
– О вас, семпай.
Вот как.
Шоичи достаточно разбирается в людях, чтобы понять: Сакурай на финишной прямой, его не отвлечь и не переубедить.
На протяжении всего своего капитанства ему не раз приходилось принимать спорные решения. Это решение тоже нельзя назвать однозначным.
Шоичи делает шаг вперед и кладет руки на теплые плечи. Сакурай смотрит на него огромными больными глазами, с бледного лица не сходит страдальческое выражение.
Все как всегда.
И кое-что новенькое.
Сакурай целуется робко, очень деликатно, словно бы даже в поцелуе продолжая свои бесконечные извинения. Поцелуй девственника, как мило.
Шоичи крепко обнимает ладонью теплый затылок, подходит вплотную, упираясь грудью в грудь. Поцелуй становится глубже, в нем появляется страсть.
В наступившей тишине чужой стон кается оглушительным. Сакурай отступает назад, его лицо и даже шея пылают. Он нервно оттягивает футболку ниже, но Шоичи все понимает.
– Предлагаю не затягивать с этим, – говорит Шоичи, снимая пиджак.
– Простите, не понимаю…
– Ты ведь хочешь попробовать? – Шоичи изо всех сил давит ухмылку, понимая, что важно не спугнуть Сакурая. – Сейчас у нас есть отличная возможность заняться твоим половым воспитанием.
– В-воспитанием?
Шоичи понимает, что дальнейшие разговоры лишь украдут у них время и решительно притягивает Сакурая к себе. Тот ломается томительно долгую минуту, но все же сдается.
Шоичи валит его на разворошенную постель и, наконец, дает волю ухмылке. Сакурай не то вздыхает, не то всхлипывает, в этом звуке поровну страха и похоти.
Он и вправду слишком худой: под футболкой обнаруживается гладкая светлая кожа, россыпь родинок на груди и впалый живот. Никакого тебе рельефа, никаких бугорков и впадин, которые так нравятся Шоичи.
Впрочем… У Сакурая очаровательные соски. Маленькие, нежно-розовые, атласно-гладкие на ощупь, дьявольски чувствительные. Сакурай прогибается в пояснице и пытается закрыться, когда Шоичи скользит по ним языком.
Забавно.
Шоичи прикусывает сосок, катает его между пальцами.
– Не надо, пожалуйста!..
– Больно?
– Нет… просто странно.
– Привыкай. Тебе понравится, – смеется Шоичи и опускается ниже, к едва заметной дорожке волос от пупка к поясу брюк.
Ему любопытно, какой у Сакурая член. Маленький или большой? Прямой или изогнутый? Наверняка нежно-розовый, не слишком большой, но с симпатичной, крупной головкой.
– Нет!..
Сакурай хватается за трусы так, словно это круг брошенный утопающему.
– Тише, тише. Все хорошо, – успокаивает его Шоичи, по миллиметру высвобождая из побелевших пальцев тонкую ткань белья. – Закрой глаза, сосредоточься на том, что ты чувствуешь.
Пальцы разжимают стальной хват, трусы падают на пол.
Десять из десяти, Имаеши Шоичи.
Достаточно длинный, но тонкий, с крупной, будто ягода клубники головкой, с нежной венкой на боку. Все как рисовало воображение. Шоичи облизывает губы, сглатывает ставшую вязкой слюну.
Сакурай громкий и вертлявый, приходится крепко взять его за бедра.
Сакурай безумно чувствительный, отзывчивый, приходится запихать ему в рот угол одеяла.
Отсасывать девственникам – одно удовольствие. Неизбалованные ласками, впадающие в исступление от самых простеньких приемов… Шоичи расслабляет горло и насаживается ртом так глубоко, как только может.
Сакурай охает и смотрит в потолок невидящим взглядом. Шоичи прекрасно его понимает: первый в жизни минет, да сразу с заглотом…
– Простите, я!.. – Сакурая мелко потряхивает, его лицо искажает предоргазменная мука.
Шоичи ускоряет темп, оглаживает поджавшиеся яички, скользит пальцами ниже, с нажимом проводя по тугому кольцу сфинктера.
Сакурая подбрасывает от этой нехитрой ласки, выгибает и тащит прямиком к иссушающему оргазму.
Шоичи нравится это ощущение: горячие струи бьют в небо, в язык, в горло… Спермы много, она вяжет и горчит. Имаеши секунду катает ее во рту, размышляя, а потом глотает, вытирает губы.
– Ну вот и все, а ты боялся, – смеется Шоичи вытягиваясь рядом с притихшим Сакураем.
– А как же вы?..
– А что я?
– А вы не?..
– Не хочу ли я ответной любезности?
– Ну, да…
– Хочу. Но заставлять не буду. Минет, знаешь ли, дело добровольное.
Шоичи буквально видит, как крутятся шестеренки в голове Сакурая, как тот мучительно, но верно перебарывает врожденную стеснительность и привитую строгими родителями стыдливость. Очаровательно.
– Можно мне?..
– ...пососать мой член?
Сакурай вспыхивает болезненно ярко, отводит взгляд, но упрямо кивает.
– Дерзай. Только с зубами поосторожнее.
– Хорошо.
Сакурай сползает ниже и долго копошится с пряжкой ремня. Шоичи быстро надоедает эта мышиная возня, он отстраняет чужие руки и все делает сам.
– Черт… – только и может выдохнуть Сакурай, когда перед его лицом оказывается член.
– Что, в фантазиях все было проще?
Сакурай растерянно кивает, тупит долгую минуту, а потом все же берется рукой за основание члена. Руки у него приятно теплые, да и хват крепкий, правильный.
– Давай, это не сложно, – подбадривает его Шоичи.
Сакурай глубоко, словно перед погружением под воду вдыхает и наклоняется вплотную. Розовый язык скользит от основания до головки. Сначала нерешительно, но с каждой секундной все смелее.
Пожалуй, с точки зрения техничности это самый паршивый отсос в жизни Шоичи: Сакурай сбивается с ритма, постоянно останавливается, чтобы глотнуть воздуха, кашляет и капает слюной… Но все же есть в этой неопытности что-то такое, отчего у Шоичи поджимаются яйца и сладко ноет пониже копчика.
Шоичи запускает пальцы в мягкие волосы и задает ритм.
– Расслабь горло, обхвати губами плотнее, используй язык...да, вот так...Ай! Ну не в уретру же!
– Простите…
– Полижи под головкой, – просит Шоичи и Сакурай старательно лижет.
Кончить можно от одного только зрелища припухших губ на собственном члене. Шоичи вновь погружается в нежную влагу чужого рта и через пару резких фрикций изливается внутрь.
Сакурай смотрит на него огромными глазами, явно не зная, что ему делать.
– Хочешь – глотай, хочешь – выплюнь. Мне не принципиально.
Сакурай со скоростью света добегает до стола и выплевывает сперму в кружку с недопитым чаем. Шоичи вытягивается на кровати и представляет, как сперма клубится в темно-янтарной жидкости, постепенно забеляя весь чай.
– Иди сюда.
Сакурай робко укладывается с карая постели, но Шоичи властно притягивает его к себе.
– Добро пожаловать во взрослую жизнь, – зевая, говорит Шоичи.
Сил нет даже на то, чтобы улыбнуться, он выпит до дна. Сакурай зевает и уютным калачиком сворачивается рядом.
Погружаясь в дрему, Шоичи лениво размышляет о том, что так даже удобнее – не нужно будет тайком покидать общагу и тереться в сомнительных тусовках.
Сакурай, конечно, будет долго ломаться, краснеть и извинятся, но что-то подсказывает Шоичи, что у них все получится.
В конце концов, сексуальная зависимость передается именно половым путем.

@темы: fiction, Kuroko no Basuke, NC

---

Маслом кашу не испортишь

Хэй-хэй!
Я жива! Цела и немного орел
Как-то рылась в черновиках, нашла пару написанных фиков. Как и когда писала - хоть убей не вспомню, но раз написала, то можно ведь и выложить... и на дневник тоже.

Название: Маслом кашу не испортишь
Фандом: Куробас
Размер: 170 слов
Рейтинг: PG
По заявке с однострочников: "Куроко/Аомине. Без сожалений. А-"


– Секс портит дружбу!

Дайки хлопает глазами, удивленно смотрит на Момои.

– Так я и того... не предлагал вроде бы.

– Ты пялишься на мою грудь, это тревожный звоночек, так написано в книге по
психологии.

– Я пялюсь на любую грудь. Нарисованную, пластиковую, резиновую, цифровую...
Любую.

Момои хмурится.

– Не предлагай мне секс.

– Больно надо, – фыркает Дайки и переворачивается на другой бок. – И ничего он
не портит.

– Откуда тебе знать?

– Оттуда. Отвали.

– Дурак.

Дайки нарочито громко всхрапывает, легкие шаги Момои затихают вдали.

Он открывает глаза и смотрит в небо. Голубое, яркое, совсем как глаза Тецу за
секунду до оргазма.

Дайки ворочается, поясницу приятно ломит, между ягодиц саднит,
это отголоски вчерашней ночи.

Кто бы мог подумать, что малыш Тецу вовсе не малыш.

Вибрирует телефон, на экране СМС-ка: "Не больно сидеть? Сегодня у
меня"

Дайки набирает ответ, прячет мобильник и вдруг ловит себя на том, что улыбается
как придурок. Нет, он не жалеет ни о чем.

Секс не портит дружбу, это он знает точно.

@темы: fiction, Kuroko no Basuke, PG

---

Солянка

В моих сибирях наконец-то проклюнулась весна. Проклюнулась дерзко, четко, резко - на улице почти лето, уже второй день гоняю в футболке и легком кардигане. Мне заебись.
***
В учебе наметились подвижки, я закрыла все долги, уже завтра выхожу на первый гос (теория государства и права). Степень усердия, с которой я готовлюсь к экзамену характеризуется тремя факторами:
1) я почистила комп и нашла пару древних фанфиков (словно написанных чужой рукой, вообще их не помню)
2) я прибралась в комнате
3) я читаю обзор легких тональных кремов на лето.
Прокрастинатор 80-го лвла.
Утешает только одно: мы собрали оллолион денег на поляну преподам, будем надеяться, что во время экзамена они будут настолько сыты и пьяны, что им на ТГП будет насрать так же, как и мне все эти пять лет.
***
К слову о лете, прокрастинации и тональных кремах.
Как показывает жизнь, я - натура увлекающаяся, любящая доводить до крайности. Думаю, многие помнят мои фанфикшен-марафоны, лол.
Недавно у меня появилось новое, сугубо девачковое хобби: косметика.

многобукв про Крыгину

Не то, чтобы я раньше являла миру еблет а ля натюрэль и не знала, за какой край кисточки хвататься, но таких масштабов мое увлечение еще не достигало.
В сентябре я посмотрела пятичасовой вебинар по дерматологии-косметологии и фатально остро осознала, что ОБОЖЕМОЙ, МНЕ СРОЧНО НУЖНЫ ВСЕ ЭТИ ТОНИКИ, ФЛЮИДЫ, СОФТНЕРЫ, СТАРТЕРЫ, ГОММАЖИ, КАК ЖЕ Я РАНЬШЕ БЕЗ НИХ ВЫЖИВАЛА, К 25 Я ПРЕВРАЩУСЬ В КУРАГУ. Так я начала более-менее осмысленно упарывать в уходовую косметику.
А потом жизнь столкнула меня с каналом визажиста-развлекатора Елены Крыгиной и я стала окончательно потеряна для цивилизованного общества. Потому что харизма же! Вот честно, ни у одного русскоязычного бьюти-блогера такой офигенской подачи не встречала, 90% дам с каналами на ютубе вообще похожи на любителей жестких нейролептиков-транквилизаторов и дикцией клиентов логопеда-дефектолога.
Нимношк печалит откровенная тенденция к коммерциализации ее деятельности и то, что из Крыгиной-человека Елена превращается в Крыгину-высокодоходный-бренд, но такова жизнь Хотя если так подумать, то я очень рада за нее, она производит впечатление очень деятельной и добросовестной натуры, а я люблю, когда в жизни действует закон кармического воздаяния.
***
Гриммджо уполз, Гриммджо вернулся.
Очень рада за фанатов персонажа, вот бы мне кто-нибудь так уполз-вернул Кисамушку
Кстати, интересный факт: я прониклась Гриммджо не благодаря манге или аниму... а благодаря фику Пух "Корабли уходят в небо". Вот она, сила фикрайтерства животворящая
***

Вопрос: Я сдам ТГП

1. как папка!		93	(100%)
Всего:		93

@темы: вести с полей, пою, что вижу

---

КАПИТАН ФЛИНТ ЛЮБИТ КОГДА В ЕГО БУХТУ ЗАХОДЯТ КОРАБЛИ

Сериал "Черные паруса".
АХАХА
НАСТАЛО
ВРЕМЯ
ГОРЕТЬ
господибоже, я ждала этого полтора сезона
но пятая серия сделала мне ТАК ХОРОШО, что я выбегала в полседьмого утра курить на балкон
потому что потрясающе же
так пронзительно
и так не ванильно
сценаристы не зря тянули резину
не зря разводили еботу с двумя параллельными линиями
потому что сошлись они просто ЮВЕЛИРНО
не стыдись, любовь моя
НЕ СТЫДИСЬ И Я НЕ БУДУ
ребят, у кого что есть? ну чтоб нормального такого, в соответствии с духом канона?

з.ы. а еще джоди из бесстыдников.
как так? потрясающие метаморфозы, хотя член узнаваем

@темы: кричите громче, вас не слышно!

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Солянка

О, это неловкое чувство, когда на работе выдали премию, а тебе латентно хочется воскликнуть: "Я ВЕДЬ КАКАХА! Я ЖЕ НЕ ЗАСЛУЖИЛА!".

Но я сдержалась, а потом героически не_послушала дьявола, который шепчет мне из тени разума "Иди, иди в Летуаль... спусти, спусти все шекели на очередную хуйню, которая тебе не подойдет...".

Вместо этого я пошла в магаз и купила ЕДЫ на 100500 денег, чем, в итоге, осталась очень довольна.

***

Смотрю уже 3-й сезн "Shameless", дичайше доставляет.

Ох уж этот пассивно-брутальный Микки Милкович Восхищает легкость его отношения к своей боттомной роли, прям разрушитель стереотипов! У меня аж душа радуется, когда он снимает штаны и, не теряя самодовольной ухмылки, встает раком.

Нинада спойлерить мне, котаны! Я кароч даже на тумблр за гифками не ходил, пощадите!

***

Почитала милую киехану про лифт, пиццу и альфасамцового Киеши.

Ну что ж... мы с Алдарией не одиноки в своих фанонах о том, что Теппей-таки не чужд миру бездуховных плотских удовольствий

***

Краем глаза посматриваю Викингов, нимношк недоумеваю, КАК ЖЕ ТАК, ЧТО БЛЯТЬ ЗА ВАТА? Хотя последнюю серию еще не видела, но кажется вокруг нее происходит бурление... волн. Мож что интересного покажут.

***

Если вы смотрели "Легенду о Корре" и вас не сквикает фемслеш, то кароч быстро-решительно набегайте сюда: Четыре лица, автор Shelma-tyan. Там про становление Кувиры и ее тернистый путь от прикормыша в доме Суинь до *голосом Радзинского" Великого Объединителя страны Земли.

Очень, очень хороший текст, умеет все-таки автор писать о быте просто, без выебонов, но изящно и тонко, а главное - жизненно. Давно еще, со времен фика про Хинату и Саске заметила, что очень уж женские персонажи у автора хороши. Такие... не мэрисьюшные, не шаблонно-стервозные (чем грешит наш мизогинический слешерский мир), не картонно-декоративные, а такие... ну как в жизни. Иногда героически сильные, храбрые, добрые, а иногда слабые, глупые, иррациональные. Сла-а-авные.

Правда на фоне очень мощной, сильной, основательной первой половины фика концовка на мой взгляд чуть провисает.Какое-то ощущение скомканности что ли, торопливости... Такое обычно бывает, когда автор устал или оч торопится к дедлайну уж я то знаю, о чем говорю *нервный смех*

Но как бы там ни было, идите, читайте, наслаждайтесь. Я вот скоро без малого 10 лет около фанфикшена трусь, а таких годных фемслешей по пальцам пересчитать могу.

@темы: околофандомное, вести с полей, пою, что вижу

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

FMA. Легенда о Корре.

На волне эскапизма, вызванного температурой 38,6, соплями и чугунной головой с удовольствием окунулась в мир ностальгии и пересмотрела первого Алхимика.
ОБОЖЕМОЙ, я уже и забыла, какой же он клевый! Пусть и неканонЪ, но зато какой атмосферный! Какой нагнетательски-жутенький, пронзительный!
Во время просмотра ловила себя на том, что многих героев и их поступки внезапно оцениваю совсем иначе. Эмоциональные порывы больше не кажутся мне такими уж глупыми, а алогичные, но продиктованные личными принципами поступки – раздражающими. Кажется, за последние четыре года я повзрослела.
Если прежде мое внимание приковывали нарочито брутальные персонажи вроде Кимбли, Энви и Грида, то теперь я могу оценить очарование «мягких», но куда более глубоких и сложных в своем психологизме героев вроде Альфонса, Уинри и Розы.
Кстати Ал теперь вообще один из моих любимых персонажей и чувства мои к нему искренни и благородны, я даже шипперить его ни с кем не могу, представляете?
Теперь вот коллективно смотрим «Братство», ньюфаг от мира аниму в лице моего молодого человека отчаянно пытается понять, кто глав. злодей и к чему движется действо. Получается, кстати, неплохо, ньюфажество компенсируется энтузиазмом и дедуктивными способностями.
***
Внезапно! Посмотрела «Аватар: Легенда о Корре». Очень симпатичный мультик, не такой лампово-душевный как первая часть, но у «Корры» и целевая аудитория постарше, так что все ок. OCHE понравился Варик, меметичнейший персонаж, а за его отношения с Жюли я болела больше, чем за все остальные романтические линии в сериале. А! Еще приятно порадовала прорисовка самой Корры: бицуха у нее что надо, в одной серии даже были шуточки, что уж больно аватар мускулистая. Но мне, как фанату сильных женщин, зашло, «Корра» вообще очень феминистской получилась. Если вы понимаете, о чем я.

@темы: околофандомное, пою, что вижу