Ваш кофе, господин министр

[maksut-fiction]

Внезапно! Фик по ГП!
Знаете, когда-то давно-давно читала фик Док Ребекки "Время Сурта" и осталась под впечатлением от огненно-великанского образа Кингсли. Теперь вот воплощаю свои впечатляшки в жизнь.
Заранее предупреждаю, что к событиям и, особенно, хронологии оригинального произведения у меня получилось весьма вольное отношение.

Название: Ваш кофе, господин министр
Автор: Maksut
Бета: без вычитки
Фандом: Гарри Поттер
Персонажи: Кингсли Бруствер/Люциус Малфой, оригинальные персонажи
Рейтинг: NC-17
Жанр: быт, ангст, драма
Размер: 9 200 слов
Саммари: AU в рамках канона, написано по заявке: "Кингсли занимает высокий пост, а Люциус – вчерашний выпускник Хогвартса, которого строгий отец отправляет на работу в министерство, чтобы тот познал всю кухню изнутри"
Дискламер: не принадлежит, не извлекаю
Предупреждения: ООС, AU в рамках канона: альтернативный таймлайн, вольное обращение с хронологией событий канона и персонажами
Размещение: с разрешения автора
Состояние: завершен
Посвящается: Огненному Сурту.

Люциус Малфой – точная копия матери, это Кингсли может сказать наверняка: худощавое сложение, тонкое, чуть нервическое лицо с аккуратным носом и деликатно-хищными, будто выточенными под резец ноздрями. От двухметрового, крепкого как бык Абраксаса мальчишка унаследовал лишь волосы – густое, тягучее серебро, рассыпанное по плечам, да манеру смотреть свысока даже на тех, кто возвышается над ним на целую голову.
– Люциус Малфой. Вот мое рекомендательное письмо, документы из Хогвартса, а здесь… – мальчишка протягивает ему три плотных конверта желтоватой бумаги, но Кингсли лишь скупо кивает, да разворачивается на пятках, взметнув полы узорчатой мантии.
Он прекрасно знает, что лежит в конвертах.
Он прекрасно знает, кто такие Малфои и чего они хотят.
Мальчишку прислали к нему посмотреть на кухню изнутри, научиться гнуть спину когда нужно – ведь это, порою, пригождается даже Малфоям. Он будет вежливым, этот мальчишка – сквозь стиснутые зубы, перешагивая через собственную гордость, но будет цедить лишь «да, министр Бруствер» и «нет, министр Бруствер».
Ведь это школа Абраксаса, это его сын, взнузданный твердой рукой, вышколенный, будто дикий дракон после десятка лет боли и страха.
– Люциус Малфой… – Повторяет Кингсли словно в задумчивости, обкатывая каждую букву его имени на языке, чувствуя их вкус, их запах, их тяжесть. – Надеюсь, вы достойный сын своего отца.
Серо-синие глаза вспыхивают остро, почти болезненно хлестко, но тут же исчезают под белыми, словно снег ресницами.
Глаза Абраксаса.
– Разумеется, министр Бруствер.
***
Кингсли пьет свой кофе и удивляется, как не чувствует в этой терпкой горчи обжигающих ноток яда, что цедит мальчишка по капле каждую секунду своей жизни.
Может, тот яд безвкусен? Бесцветен, будто слезы?
Кингсли не знает, но лишь усмехается, отодвигает чашку.
– Благодарю вас, мистер Малфой, вы готовите чудесный кофе.
Его похвала словно пощечина расцвечивает бледные щеки. Ну еще бы – мальчишку хвалят за то, что подобает делать домашним эльфам. Это грязная работа, недостойная юноши его происхождения.
Кингсли улыбается шире, поглаживает подушечкой пальца крупный голубоватый камень на перстне – точно такого же цвета, как и глаза мальчишки.
– Вы можете быть свободны, отчеты на подпись жду к пяти.
Мальчишка чуть поджимает губы, сухо кивает и выходит, аккуратно затворив массивную дверь мореного дуба. Хорошую дверь. Зачарованную дверь – она не выпустит из кабинета ни звуки, ни запахи, ни собеседников, что попытаются покинуть его вопреки воле хозяина.
Кингсли сам заказывал ее и устанавливал тоже сам. На всякий случай.
На случай вроде этого.
Кингсли откидывается в кресле и щелчком пальцев приглушает верхний свет, кабинет окутывает интимный полумрак, все кругом теряет строгость очертаний становясь уютным, почти фривольным. Вот и сам он теряет – сначала кольцо, затем – ремень, а чуть позже и стыд.
Ласкать себя думая о молоденьком Малфое – достойно ли это Министра Магии?
Едва ли.
Впрочем, Кингсли слишком много лет, чтобы беспокоится о таких мелочах. Он видел в своей жизни немало. Он делал в своей жизни слишком много.
А волосы и вправду чудо как хороши – льются, стекают, будто подвижное тело Омута Памяти, будто кровь единорога, скользят гладкими прядями по дорогой мантии, по нежному изгибу длинной шеи, по прямой спине… Интересно, каковы они на ощупь? Жесткие, как волос кентавра? Или мягкие, словно кошачья шерсть?
Мальчишка перед внутренним взором чуть усмехается, качает головой, отчего тяжелые светлые пряди занавешивают лицо, делая черты еще тоньше, еще эфемернее.
Странно, ведь ему никогда не нравились тонкие-звонкие юнцы вроде этого. В его вкусе был совсем иной сорт мужчин: рослые, мощные, крепкие.
Мужчины вроде Абраксаса.
Кингсли помнит его еще по учебке – тот изредка приходил на показательные выступления курсантов, произносил речи с трибуны, вручал грамоты и увесистые мешочки с галлеонами, учреждал стипендии. Кингсли, как он ни старался, ни того ни другого так и не досталось. Кто знает, может, виной тому его происхождение?
Сейчас уже и не важно. Да и тогда, если говорить на чистоту, тоже было не слишком – юного Кингсли занимали совсем иные мысли.
Мысли о крепких белых плечах под плотной тканью мантии, мысли о каменных белых же ягодицах, о мускулистых руках в синеватых прожилках вен, о мраморной груди, о мощном члене с алой, будто зияющая рана головкой. Уже влажной головкой, такой изумительно приятной на вкус, такой терпкой, шелковистой, что можно кончить от одной лишь фантазии, как она скользит во рту все глубже, упирается в горло и выстреливает. Вязким. Солоновато-горьким. Густым. Теплым.
В своих горячечных фантазиях он, обычно, глотал все до последней капли и даже слизывал остатки, собирая каждый подтек. Впрочем, иногда, под настроение картинки в голове менялись: он размазывал чужое семя по губам, по лицу, по груди и шее, втирал в отвердевшие соски, зная, что на его коже оно будет выглядеть не просто непристойно, но вызывающе пошло.
Он думал о том, как Абраксас – сама мощь – возьмет его за подбородок и поцелует. Или – ударит, разбивая губы в кровь, а зубы – в сахарно-белое крошево. Или заставит прижаться к его обмякающему члену тесно-тесно, а потом прикажет взять в рот яички – бархатистые, розовато-лиловые в чуть сморщенной коже мошонки, поросшие курчавым белым волосом. Прикажет лизать их и сосать, катать на языке, пока из онемевшего рта не польется слюна, а потом схватит за голову и направит его рот глубже между ног, туда, где за каменно-твердыми ягодицами сокрыто узкое кольцо блекло-розовых мышц. И Кингсли с радостью подчинится – коснется сборчатой кожи, обольет все слюной, будет заходиться в восторге, просовывая язык вглубь жаркого марева, чувствуя постыдный, а оттого все более сладкий вкус.
Впрочем, в своих фантазиях он никогда не заходил дальше развратных мокрых ласк, ни разу не осмеливался подняться с колен и заявить о своих правах.
Нет, он знал свое место, он наслаждался им в своих фантазиях.
Кингсли открывает глаза, смотрит на дубовую дверь: охранные чары едва заметно золотятся в тусклом свете, чуть слышно потрескивают.
Кингсли выдыхает, бросает взгляд на кольцо, камень стал темнее, чем был при ярком свете, наверняка так будут выглядеть глаза мальчишки, когда тот будет умирать, захлебываясь своей кровью. Расширенные, полные боли, негодующие и умоляющие.
Наверняка так же они будут выглядеть на пике оргазма, когда мальчишка будет танцевать на его члене.
Кингсли еще не решил.
Кингсли не хочет решать.
Ему достаточно смотреть на камень и думать об Абраксасе.
Ему всегда было достаточно лишь своих фантазий – ни разу в жизни он ни словом, ни делом не дал понять о своих постыдных наклонностях, о рабских мыслях.
О, нет, он был тверд как зачарованный дуб, он был непреклонен, как господин.
Он топтал, терзал, уничтожал, он низводил и карал. Не по прихоти собственной природы, но по зову долга.
Зову, который он слышал громче всего, даже громче судорожного набата похоти в ушах. Зову, которому была подчинена его жизнь.
О, Кингсли умел подчиняться. И если ему велели: стань господином, стань подчиняющим, он становился лучшим, ему не было равных.
Абраксас почти мертв – Драконья Оспа не щадит даже Малфоев, она не берет взятки золотом и не смотрит на прекрасные белые плечи. Она спокойно и методично покрывает алебастр и мрамор пурпурными соцветиями огромных язв, а нос, рот, гортань и даже прямую кишку – безобразными рубцами, стяжками и пузырями со зловонной гноем.
Драконья Оспа мучительна, это совсем не тот конец, на который рассчитывают мужи благородных кровей.
Но мира не изменить, это Кингсли понимает и принимает как никто другой: любовь его юности умирает в шелках и врачах, а единственная частица, что откололась от великолепия Абраксаса сейчас сидит в его приемной и правит скучные отчеты.
Кингсли облизывает губы и кожу холодит подсыхающей слюной. Он представляет себе вкус мальчишки – наверняка слабый, пресно-сладкий, будто разбавленный тыквенный сок.
Совсем не то.
Но… На руку брызжет белым, глаза застилает вспышкой.
Люциус Малфой улыбается, как умел только Абраксас, сверкает глазами.
Кингсли устал.
Кингсли ждет смерти одного Малфоя, чтобы впустить в свою жизнь нового.
***
Это случается на исходе лета: Абраксас умирает душным августовским днем.
Его хоронят в закрытом гробу, обнесенном голубоватым свечением чар, три сотни лет его могила в фамильном склепе Малфоев будет недоступна никому, ровно столько потребуется, чтобы Драконья Оспа умерла.
Кингсли видит в этом некую иронию: зараза переживает хозяина на три века, разве не смешно? Смешно. Вот только и сам Кингсли чувствует себя такой заразой: Абраксас погружается в камень, темноту и забытье, а он остается жить, разве не парадокс?
Но что теперь думать о парадоксах – лучше смотреть на мальчишку. А там, пожалуй, есть на что взглянуть.
Траурная мантия, траурная лента в волосах, траурная темная кайма вокруг усталых глаз. Сейчас он лишь сильнее напоминает свою мать – маленькую печальную женщину с большими глазами и красивым лицом.
Мальчишка не плачет, он сухо приветствует всех, сухо произносит речь, сухо раскланивается со всеми пришедшими.
Весь он сухой, будто из него взяли, да разом испарили всю воду до капли, того гляди заскрипит, заскрежещет, как маггловский механизм.
Думать о магглах в поместье Малфоев кощунство, но Кингсли позволяет себе это. Он вообще позволяет себе многое в мыслях, но никогда и ничего – вне их.
Когда приходит его очередь, Кингсли говорит что-то приличествующее таким ситуациям, а потом, поддавшись странному порыву, чуть касается ладонью плеча под черной мантией.
Мальчишка вскидывается, обжигает, полосует взглядом, но это длится лишь долю секунды. А потом он вновь укрывается за своими снежными ресницами и все исчезает. Словно утренний туман.
Словно первая любовь.
***
Мальчишка не мальчишка уже – почти мужчина.
Со смертью отца он вдруг как-то разом окреп, возмужал, стал шире в плечах, тверже в линии челюсти. Это ветер свободы расправил его паруса? Или боль утраты закалила нежный металл?
Кингсли не знает, лишь день за днем ожидает, что сегодня Малой-то уж точно не придет к нему, что тот останется в поместье, разорвет все связи, ведь больше нет отца, чья воля гнала его на ненавистную работу.
Но Малфой приходит. Снова. И снова. И снова.
Что это? Сила привычки? Или понимание того, к чему вел его отец?
С Малфоями стоит держать ухо в остро, никогда не угадаешь резкий взмах палочки в плавном, изящном движении их рук.
А мальчишка – Малфой.
Люциус Малфой.

Продолжение в комментариях.